Выбрать главу

Мысль генерала скрипуча и расхлябана, как вагонная ось.

— Боже мой, царю небесный, верни…

И еще молился, чтобы царь этот покарал обезьян, расселившихся коммуной в доме на Старых Проломах, где клумбами цвели назойливые жасмины, а в книгах проломовской библиотеки сушились десятки лет заложенные лепестки (потому что книг никто в Проломах не читал и, когда раскрывались книги, оттуда сыпался душистый цветочный порошок). Там — между свиными желтыми корешками можно было найти «Умозрительные опыты философических наук кавалера и советника Феофилактова» и «Сочинения холанцкого философа господина Спинозы».

— Верни.

Молился генерал. И от страха заглядывал в окно — за окном полз гулевой свист ветра. Чужими глазами смотрела оттуда в упор бродяжная ночь.

И генералу казалось —

— Не так… нет, не так…

А рядом, в соседнем купэ — прапорщик Евдокимов спрашивал Лиду:

— Молится?

Отвечала она — да — кивком ножки в блестящем, как белая шкурка, чулке.

Прапорщик брал ножку двумя пальцами (так берут рюмку) — и целовал. И потом молча опрокидывал на себя Лиду. Лида тоже молчала. В походе женщины — как вино или табак.

Всем ясно, что вытащить папиросу из чужого портсигара или хлебнуть из початой бутылки — не предосудительно.

— Он долго молится.

Смеялась тихонько Лида и так же тихонько и спокойно сама откалывала нагрудничек блузы, где был красный крест. Евдокимов — увереннее, чем портупею, стягивал наплечники ее сорочки с плеча на руки.

Генерал же кашлял в уборной застарелым простудным кашлем. И в своей просьбе был упорен — тяжел, как молотки вагонных осей.

— Царю небесный, верни, верни…

Он молился, конечно, не ради «холанцкого философа господина Спинозы» — о тоске молился генерал.

— Думали ли мы…

А в это время к уборной подходили офицеры. И, когда скоплялся хвост, кто-нибудь из нетерпеливых осторожно, ногтем стучал по фанере.

— Ваше превосходительство, вы — скоро?..

И генерал оттуда отвечал хрипло и суровей, чем всегда.

— Чорт знает, безобразие, не дадут… Сейчас.

Так генерал ходил: раз утром и раз вечером.

Бронепоезд «имени Л. Г. Корнилова» дрожит бронями на путях из Екатеринодара к Выселкам. Лида уже спит. Ей снится степь — потная и на дорогах повозки с мертвяками и то, что в старом проломовском доме распоряжается Евдокимов, и погон у него нет. А у круглого лакированного столика сидит бабушка. А Евдокимов говорит Лиде: — «Лида, это надо». В степи же страшный желтый ветер и, продувая сквозь стены, он трясет старый дом, что плетень. И дом на Проломах свистит. Бабушка дремлет в кресле. Том самом кресле, где репс истерся в волокна. И лицо бабушкино морщинисто и ласково, как этот старый репс. Бабушка просит:

— «Ты, Лилушка, не спорь. Уж верно надо»…

А слезы бабушкины — стучат о подушку.

Это оттого, что Лида слышит сквозь сон стук осей.

В двухаршинном купэ живут, едят, пьют, курят — и оттого в нем пахнет походом.

Проснувшись, Лида хочет открыть окно.

— Нет, нет — деточка… мало ли что… нет нет.

Не позволил генерал. Лида подумала: «пойду опять»…

И опять ушла к Евдокимову. Генерал спал.

Степь косматая и паленая бежала рядом с бронепоездом и окна скребли по ее шкуре, точно волчьи желтые клыки. Или может — то шли по степям козары, а следы их заметала хвостами половецкая конница. Закутав плечи в косынку, Лида прошла по коридору — узенькому, как коробка для перчаток, — к прапорщику Евдокимову.

Рвется степь, рвут ветры и брони. Евтухи у костров тихих, — когда разбегаются, хрипят от шума дрожащих броней, ночные вспуганные табуны, — ругаются евтухи.

— Э, щоб вони вмерли.

А в станицах Кузьма Феногенов и другие прочие жмут жен. И жены рады и сладки, слаще изюма.

— Кузьма, не ходи к этим…

— Ни…

Ночью не знаешь — кто: степь или волк… И вот там же, в этот же волчий час, мимо таких же волчьих трав, дрожат в ветре другие брони. Другой идет навстречу, вырывая куски ветра. Другому имя: «N 14–7, имени Бела Кун». Он идет из Тихорецкой — от тихих рек — идет на Выселки, на новые места. Так же — как тот: две платформы — две трехдюймовки, два броневых каземата и в средине — классный.

И в классном тоже пьют чай.

Если бы птицей-Девой мелькнуть над степью, тронуть курганные струны Бояна о диве — как зреют нивы и травы под ветром броней, как брони ищут путину счастливой славы.

Сказано было — люди, жестче песка, суше пыли, несутся по рельсам и шляхам, кидаясь разрыв-травою, синим гремучим цветом.