Без тепла помрешь.
Но ветры поют о бронях. О тех, что с Тихих рек и тех, какие с Екатеринова-Дара. О том поют, как гнутся рельсы и дрожат верстовые знаки. О том, что ближе да ближе путь…
И ветры смолкнут в канун с ночи, когда немного останется, чтобы достать и увидеть мутное утро и рыжие опояски у степных концов и пар степной станет гуще сметаны.
Смолкли ветры на Выселках.
Смолкли, потому что сошлись броневые на Выселках — и стали. И стояли почти рядом. Один с одного конца станции, другой — с другого.
Паровоз «N 14–7, имени Бела Кун» глядел на Екатеринов-Дар, чтобы Екатеринов стал Краснодаром.
Паровоз «имени Л. Г. Корнилова» — глазами уперся туда, где поднялись тихие реки, захотев буйного поволья.
Впрочем, глаз у Л. Г. Корнилова не было.
Спрятали они огни, встав тихо.
Когда ночь на исходе — тут тишина страшная. И сон тяжелый, и будто долгий, что у курганов.
О тишине этого ночного исхода — у Выселок нельзя сказать словами, потому что всякое слово шумит.
Ветры — те, что в ночь, в грозу, — рушили и выли, здесь же на Выселках, на русых, как женские косы рельсах — ветры притаились, полегли. И как было на Выселках, на вощаных тополях пыль, — так и осталось. На рельсах пыль — так и осталось. На белой акации пыль — так и осталось.
Об этой тишине надо спросить прозрачную мошку, что дотоле тучей вставала от шума. Она знает…
Кто такой — кто забыл о синем страшном вине в святославлевой чаше…
Из каких трав, или отрав, на каком она хмелю… Вино последнее.
Тихо берут такую чашу с последним вином. А наши брони сини, пути же сини как брони, как то вино.
У польнюшки — птицы малой, будто и клюва нет. А и такого клюва короче досыпок ночи. Потому он так и крепок, и пьян — и крепче его и пьянее даже девка на покосе целовать не сумеет.
А про девок знаем мы, что пьяные они и косьбой потной, и духом трав резанных, и ночью малой, предзоревой — где-либо у ласкового куточка. И что на свете самое крепкое — поцелуй девкин, когда покос спит.
А вот досыпок ночи — когда все прошло ветрами, грозою, степью — прошло и утомилось, и осталось досыпать еще малое, но неизбежное хлебок синий вина, это и есть, чего не сыщешь крепче…
Из каких трав, или отрав, на каком хмелю.
Сказано было о рассветной мути, о ржавом небе, и рыжей степи и о том, как туман моет камни. А что туман этот не легче камней — об этом еще не сказано. Но это так.
Об этом сказали броневые, когда проснулись.
А проснулись они так же, как всегда просыпались.
Т.-е.:
1) машинисты давали свисток,
2) вскакивали дневальные,
3) кто-либо шел помочиться,
4) вестовые бежали на станцию за кипятком и бубликами, а дальше — колесо ползло по заведенному.
Почему же молчала станция?
Когда грозы, и ветры, и брони — они молчат. Они молчат потому, что жезлы для пропуска у них одинаковы, потому что и грузят они и белым, и красным, потому что и тем, и другим готовят один кипяток, когда надо. Чорт знает почему… По тому же наверное, что и бабы, продающие на станциях кавуны и бублики. И кавуны, и бублики продают бабы — и для красных, и для белых совсем одинаковые.
А может быть — за грозою не видно.
Когда приходит утро — я умею говорить очень просто и не удивляюсь.
Последними, конечно, заметили о встрече часовые. Это — как водится. И вот, что самое простое, во всем для брони и для меня, это рассказать о том, как проснулись.
Начальник поезда «N 14–7, имени Бела Кун» — бывший полковник Раменный, не нашел пенснэ и сказал:
— Впрочем не надо…
И потом к комиссару, —
— …я тебе говорил, налетим, говорил…
А Сосых, хоть и натягивал ботинки, а еще не проснулся.
— Налятим, налятим…
Он еще с ночи сердился (потому что Элли Брайт была ночью больна и в сердцах он сказал ей: — «ну, а попусту нечего пузотыриться»… — тогда ушел от нее спать и во сне спал нехорошо, снилося…)
— …налятим… Нам лятеть и требается. Пойду к ребятам.
Пошел в поезд (ботинки без обмоток, обмотки забыл одеть).
Посмотрел на ребят.
Стоят — не знают.
— Ну, братишки, конешно я думаю одново, что пугнуть требается. Машинки приготовь, конешно… Дело оно зряшное — он так не может. У их тактика…
Усмехнулся —
— …флаг прикинут.
И услышал сверху у башни смех. Это студент — товарищ Абрам, анархист — грелся на крыше. Волосы длинные, рыжие и борода рыжая, толстая, как вымя.
Товарища Абрама пригрело на бронях утро.