— Неледин, ска-а-жите пож-алуйста…
Папироса у него упала. Но поднимать не хотелось.
— …ска-аж-жите… давно хочу спросить. Вы сеструшку мою, Рыжжика… любили?
— Любил.
— И — употребили?
Неледин отвернулся, покраснел.
— Ну, уп-потребили-ли ил-ли не употребиль-ли… я Вас спрашиваю?
Неледин схватил Евдокимова за гимнастерку.
— Послушайте, это же гадость… так пить. Я не позволю.
А Евдокимов качаясь соскочил с патронного ящика и шпоры царапнулись резко о доски.
— Ах, дурак, дурак, не позволю… не позволю. Любиль-ли, биль-ли…
Евдокимов смеялся.
— Дурак, дак у нее ребенок будет… Я думал станичный — ваш… жалко, кому же другому. Замечател-льная девочка, сеструшка моя, консомэ, ни чорта в-вы не понимаете. Я с ней полгода жил… в Семиракаракорской… Тощища! Там меня и разжал-ловал-ли… в прапоры. Дур-рак, д-урак, ах дурак…
Евдокимова уложили за патронные ящики.
— Нич-чего… я сей-ейчас… се-ечас отдохну… Нич-чего. Дур-раки. Я говорю, что надо, всем ясно, что надо. Пе-рвая, а-а-гонь. А у меня разве нет матер-ри… у меня тоже есть мать.
Тогда подумал про него Неледин: — «Пьяная сволочь»…
Больше ничего нет: только четверть часа. А в этой
четверти — бой.
Первый удар ясен.
Первый удар дал «N 14–7, имени Бела Кун».
Второй тоже ясен.
В ответ удар дал «имени Л. Г. Корнилова».
И еще — первый удар. И в ответ второй удар дал. Но когда оба удара трелью покрылись, пулеметной трелью — сейчас с заправленных лент и ленты трелями пели, визжа пульками о стенки, точно в пульках когти — пульки скребутся, ноют. Тогда — не разбирали.
А потом опять удар.
И это ясно, что с «N 14–7, имени Бела Кун».
И в ответ удар залпом с двух сторон — это удар «Л. Г. Корнилова».
И вот вместе — с обоих — один удар — удар третий.
Так.
Так вскочили к небу свинцовые клубки, стукнулись
о низкое небо, опрокинулись в степь, треснули.
— В степи еще гулял туман.
Так началось, пока было ясно, пока мы видели еще ржавое небо и рыжие пояса по его закраям.
После — нельзя ничего упомнить, потому, что не было людей и не было поездов. И не о людях, не о поезде говорить нельзя.
Скрылось.
Спор о Выселках, новых местах — ударами взбило пыль в этот час удара. Спор был ударами.
В бою ревут и раскаляются брони, как звери.
В этот час нет человека — рев брони, дрожь брони удары ветра и визг, — и воздух кипит, а его крошат, крошат, крошат.
Люди теряют глаза, и уши и щупают друг друга руками пулеметов.
Над тополями клубки железные.
И на путях клубок, — брони вцепились друг в друга, скатались, рвется броневая шкура, вихрем крутятся клочья стальных волос, огнями глядят и жгут, и лапами гладят, и хлещет удар за ударом.
Взметнуло в воздух за тополя темные снарядные ящики и там, над мертвыми тополями, их разорвало, вспыхнули тополя, лентами покатились огни, а когда отмякли брони и сплавясь брызнули тучей пули, вычерчивая в небе пестрые кружева — тогда выглянуло из-за рыжих поясов рыжее, бородатое за лесом солнце, строгое — что мужик.
Выглянуло и спросило: — Вы чево?
Но удары схватывались, как кошки. А в воздухе носилась серая шерсть.
Невнятно трелили теперь пулеметы, потому что вырос на песках и шпалах стон.
Но еще целы хвосты и головы — поднажались замотанные трехдюймовки и трахнули барабанами.
Удары за ударами стерли в порошок броневые шкуры, кости… но тише свистит ветер и реже стал удар.
И в ударе уж мало крови.
Еще удар — раз… может быть это «Бела Кун, N 14–7».
И вот удар — два… неужели «Корнилова»?
И еще удар — удар третий…
Чей? Кто знает…
И ничего. Все! Потому что прошло 15 минут. 1/4 часа — час удара.
На путях шипит и пополыхивает крошево.
И один ветер ветрит крошево, ковыряет, что б дотлевало.
Допевает песню ветер… Старину ли поет, о том — как он вытер, как вытер ветер мягкий след козара, а за ним хвостами след заметала половецкая конница… Или о том, что человек начинает жить с голого, где только дикий песок, кавыл и сухое конское кало. Или о том, — как идет человек ветрами, ночами, степью.