Азбукин не отказывался. Ему хотелось в дружеской беседе хоть немного согнать с души своей грусть, навеянную разговором в отделе и бумагою, и думами о переподготовке. Шкраб зашагал рядом с Налоговым, и его ежившаяся щуплая фигурка, на фоне плотного и жизнерадостного Налогова, напоминала тот скелет, который в древнем Египте вносили в разгар пира, чтобы пирующие вспомнили о смерти.
Когда приятели огибали трактирчик Фрумкина, над дверьми которого провозглашала вывеска: — Вина русские и заграничные, — Налогов многозначительно подтолкнул Азбукина:
— А не зайти ли предварительно сюда? Только что получил премиальные.
— Нет, что ты, нет уж, едва ли не шарахнулся от него Азбукин. — Я тогда уж лучше домой пойду.
— Я пошутил, — рассмеялся Налогов. — А ты, брат, попрежнему скромник, — насчет трактиров ни-ни.
Азбукин, точно, никогда не любил трактиров. Не то, чтобы он не выпивал. Нет, он выпивал, выпивал один и за дружеской беседой в маленькой компании, не отказывался. Он помнил, что сам Сократ любил такие дружеские пирушки. Но трактир! Там много посторонних людей, много шуму, ссорятся пьяные, а шкрабья душа Азбукина была нежна и впечатлительна, как вечерняя звезда. Бог с ними уж, с трактирами-то, решил он раз-навсегда.
— Парикмахеришкой Фрумкин-то, помнишь, был? — указывая на вывеску, говорил Налогов, — небось и ты у него стригся.
— Нет, — сумрачно ответил Азбукин. — Меня тетка стрижет. Только, говорит, лишние расходы на этих парикмахеров.
— Тек, тек, — осудил Налогов.
Во дворе Налогова, когда туда вошли приятели, у самого крыльца, очевидно, ожидая корма, стояла корова.
Налогов провел рукой по ее широкому лбу и любовно почмокал:
— Маша! Ма-а-шенька!
Шкраб, желая оказать внимание хозяину, тоже попробовал погладить Машу. Но оттого-ли, что корове не понравился шкрабий запах, — Азбукин часто спал не раздеваясь, — или еще почему-либо, животное резко закрутило головой, и несчастный шкраб легко почувствовал коровьи рога в кармане.
— Пошла прочь! — замахал на корову портфелем Налогов и с участием спросил: — Не ушибла-ли тебя эта дрянь? Ну, а за карман не беспокойся, Соня зашьет!
— Ничего, тетка зашьет, — сказал Азбукин и тут же в уме запнулся: дома ниток нет.
Так как супруги Налогова не было дома, — она служила машинисткой в комхозе и не вернулась еще со службы, — Налогов сам быстро соорудил закуску. Появилась селедка, аппетитно переложенная калачиками лука, и кусок ветчины.
— Сначала я тебя деликатесами, — сказал Налогов, наливая рюмку и подвигая ее Азбукину. Азбукин выпил.
— Каково? а?
— Виноградное? — ответил Азбукин вопросом, выражавшим почтение к напитку.
— Изюмное! — торжествующе произнес Налогов. — В Клюквине работают, да как отлично! 50 лимонов бутылка! А теперь, — тут Налогов взял маленькую рюмочку и осторожно нацедил в нее из другой бутылки.
Азбукин выпил.
— Ну, а это?
Азбукин, вместо ответа, только смотрел на приятеля вопрошающими глазами: в винах он мало понимал.
— Ликер! Наш самодельный клюквенный ликер, — умильно поглаживая бутылку, пояснил Налогов. — 70 лимонов бутылочка-то! Вот, говорят, не изобретатели мы. Да мы, брат Степа, всех Эдиссонов за пояс заткнем.
— Да это не мы, — возразил Азбукин. — В Клюквине-то евреи.
— Положим, — не нашелся, что возразить Налогов и налил Азбукину рюмку светлой, непахнущей жидкости.
Когда Азбукин выпил, у него сильно обожгло горло и слезы навернулись на глаза.
— Что это у тебя, — спросил он уже сам, поскорее закусывая селедкой.
— На сей раз — мы, мы, — восторженно промычал Налогов. — Самодельный спирт! Семьдесят градусов. Без запаху. Из пшеничной муки. Знакомый мельник уступил.
Азбукин проглотил еще несколько рюмок самодельного спирта, надеясь, что светлая, обжигающая горло, жидкость сожжет и скверное его настроение.
— Как же ты живешь? — дружески спросил Налогов, наливая ему последнюю рюмку и отодвигая бутылку: с остатками светлой жидкости у него были связаны еще кое-какие расчеты.
— Живу. По-прежнему.
— Сколько жалованья? — в корень взглянул Налогов.
— 160 миллионов на бумаге, а на деле ничего. Дадут, а когда дадут? Говорят, ячменем предлагают.
— Скверно.
— Что и толковать, скверно, — возбудился вдруг Азбукин. — В доме ничего нет, кроме картошки, да и обносился как! Тетка поедом ест. Говорит: вон другие-то как живут. И верно, брат: раньше, если и голодали, так все.
Налогов приумолк. От природы он был наделен добрым сердцем, а в словах Азбукина звучала неприкрашенная тяжелая нужда.