Маленький Жюль подходит к очагу и поддувалом хочет оживить огонь. Но поддувало прорвано и не действует. Жюль становится перед толстым бревном на колени, припадает к его черному концу лицом и, напрягая грудь и щеки дует…
Разлетается по сторонам старый пепел, вспыхивают кое-где искорки, перебегают, разливаются яркой полоской… Жюль продолжает дуть… Красные отсветы ложатся на кончик носа, на раздутые щеки, на собранные в трубку губы… Но уже легкие мальчика устали, что то колет в груди, дуть трудно, а огонь не разгорается.
Со злобным взвизгиванием Жюль ударяет по углям ногой и потом протягивает к ним окоченелые синие пальцы.
Холодно. Сумрачно. Скучно.
Гулко храпит мать, и не переставая, торопливо пьет и захлебывается Ирма.
Глаза у нее синие, а щеки красные…
— Ей тепло, — думает Жюль: — она в постели… И укрыли ее хорошо…
— Вон отсюда! — злобно кричит он, подбегая к кровати.
Ирма торопливо пьет и захлебывается и Жюлю ничего не говорит.
— Лакрицу сосет!.. Все ей: кровать, покрывало, лакрицу… Раньше полубордо сколько дали… Вон!..
Жюль тащит сестру за руку. Та ничего не говорит, и кажется, что она пьет захлебываясь.
— Вон, верблюд!
Жюль отгребает в сторону тряпье и схватывает обнажившуюся ногу Ирмы. И держа сестру за эту ногу и за обе руки, он стаскивает ее на пол.
Худенькое, нетяжелое тело девочки падает легко, почти без шума. Только голова с бледными, всклоченными волосами глухо стукнулась о пол.
Жюль, оскалив зубы, радостно смотрит на сестру.
«Умирает?.. А, умирает?..».
Он весь вздрагивает от странного удовольствия. Снова берет он девочку за ноги, за голые ноги, повыше колен и волочит к двери. Руки девочки протянуты вдоль тела, голова склонена на бок. И подскакивает голова и глухо стучит об пол.
— Умираешь?.. Ага, умираешь?.. Хи-хи…
Жюль приволок девочку к порогу и здесь бросает ее рядом с матерью, которая гулко храпит. Он бежит затем к постели, ложится в нее и тащит на себя всю груду лохмотьев… Только лицо видно из под черного тряпья. Лицо довольное, радостное. Глаза улыбаются…
В постели тепло. Это Ирма нагрела, — думает Жюль. — Жар у девчонки, говорила тетка Мари, оттого и нагрела. И вытянуться можно, везде тепло… Только отчего она все будто пьет и захлебывается?.. — продолжает размышлять Жюль. — Хрипит… Это она умирает… Ага, теперь ей будет холодно!.. На каменном полу ей очень холодно. Еще и рубашка задралась, ноги голые, — хи-хи! Живот голый, хи-хи!..
И оттого, что Ирма умирает, и оттого, что живот у нее голый, опять возобновляется то, прежнее щекотание. И Жюль начинает сыпать грязными, чудовищно-непристойными словами…
В сердце щекочет, и под языком, и во всем теле… Опять приливает загадочная истома, и сладкое возбуждение зажигается опять…
Умирает Ирма, умирает…
Голый живот, голый…
И сладкое возбуждение разливается сильней, и уже млеют и трепещут плечи, и сами собой закрываются веки…
— Ирма, замолчи! — кричит Жюль. — Не хрипи, Ирма…
… — Тут еще лучше, чем если в очаге огонь раздуть, — говорит потом Жюль. — Тут все тело сразу чувствует тепло… Ирма, замолчи!.. Не хочешь замолчать?!
Жюль вскакивает из кровати… Он стоит перед лежащей на полу полуголой сестрой и смотрит… Лицо девочки направлено к потолку. Рот открыт. Видны зубы. Синие глаза неподвижны. Волоса рассыпаны по лбу, по камням пола.
И живот! Голый живот. И она умирает.
На белом фоне голого живота сумрачно выступает темный блеск стоящей на полу бутылки.
— Хрипеть будешь?.. Умирать будешь?.. Не хочешь умереть?.. Ага!..
Жюль схватывает бутылку за горлышко, подымает высоко над головой и с силой бьет по лицу Ирмы.
Сладостный трепет искрой проходит по телу его, — оттого, что живот у Ирмы голый, оттого, что красным потоком вдруг обдалось ее лицо…
И выше прежнего он опять поднимает бутылку, и опять бьет девочку по лицу…
Раз… и еще раз… и третий раз…
Красный поток сделался шире, он залил неподвижные глаза, и светлые волосы, и грудь, с лежащей на ней белой рукой. Красные струи побежали вниз, и по швам между плит стали пробираться к гулко храпевшей Эрнестине.
— Хи-хи-хи…
Жюль снова поднимает над собой бутылку, всю окровавленную, и опять бьет по черепу сестру.
— Хи-хи-хи…
В руках остается только горлышко.
Куски стекла рассыпались по лицу Ирмы, по плечам, упали на пол. Донышко бутылки скатилось с груди, несколько раз качнулось с боку на бок, и остановилось острыми осколками кверху. Точно окровавленные зубы волка, сейчас только терзавшего овцу…