А Пиля дрыгает то правой, то левой ногой, губами чмокает, облизывается, должно быть сладкую ежу ест, должно быть, крепкое вино пьет, видишь: в пляс пошел.
— Ха-ха-ха-ха-ха!..
Всхрапнул Пиля, продрал сначала правый, потом левый глаз.
Сердце упало, ударило, кровью захлебнулось: — «Баба, — женщина». Узкие щелки раскосых глаз шире, шире. Открылся рот, в улыбку сложились губы, и ноздри стали раздуваться, как у хорька, почуявшего пахучий след белой куропатки. — «Баба»! Неужели сон? Нет, смеется. Живая, румяная, и серьги в ушах. И крест, и браслеты. Веселая.
— Здравствуй, — сказал Пиля и приподнялся.
— Здравствуй, — ответила живая, веселая.
Пиля изо всех сил обоими руками свою голову скребет, вынул трубку, достал уголек из полусонного костра.
— Ты кто такая? Девка? Баба?
— Девка.
— Откуда?
— Я? Смотри! — она быстрой рукой ткнула вправо: звякнули в ушах висюльки, — вот!
Дымок вблизи клубится, чум стоит.
— Когда пришла?
— В ночь.
— Куда идешь?
— Не знаю. А ты куда?
Пиля подумал и сказал, усердно царапая руками спину.
— Я? Маленько знаю, маленько нет.
— Ищешь, что ли, кого? Может оленей ищешь? — спросила она.
— Ищу, — сказал Пиля. — Тебя ищу, — и прищурил глаз.
— Меня-а-а?! — насмешливо протянула веселая и так круто повернулась, что подол белой ее парки хлестнул Пилю по приплюснутому носу.
Пиля дружелюбно крякнул и чихнул. Потом лениво потянулся за жердиной, чтоб огреть сученку, хамкавшую над самым его ухом, — глядь, а веселой то и нет…
Пиля протер глаза, что за чудо — нет. И чум пропал, и дым исчез. Эге-геее… На голове его зашевелились волосы, а губастый рот широко открылся. Прочь от этого лихого места, прочь!..
Было серо кругом. Издыхал, валился на земь день. Надо бы есть и собаки пищи просят. Некогда! Айда скорей…
С трубкой в зубах ошалело шагает Пиля лесом, оленей в поводу за собой тащит, острой пальмой железной просекает сквозь чащу торопливый путь.
А тьма все гуще. Все ослепло кругом и в горной ночи, в черном морозе пересвистнулись шайтаны из края в край. И чьи то голоса: то хохот, то рев, то песня. Ах, проклятое место… Собаки жмутся возле ног, рычат, шерсть кверху, хвосты вниз. И заклятый черный дух за шиворот его схватил: ай, ай!..
Как бросит тунгус оленей:
— Батюшка Боллей, звериный хозяин, не мучь, пусти! — Да ходом, ходом, сквозь тьму, сквозь страх.
Вдруг светом опахнуло:
— Стой! Куда?!. Эй, бойе![1]
Пиля враз остановился. Большой костер. Чум, старик и та… вот та… веселая…
— Что ж ты, бойе, назад вернулся? — спросила она лукаво и стала выколачивать из здоровенной сохатиной кости мозг.
— Как — назад? — грубо проговорил Пиля. — Я вперед. Вперед да вперед.
Та раскатилась звонким смехом и погрозила костью:
— Я стояла возле тебя, говорила с тобой. А ты сидел, сидел, да повалился, как старый сохатый и захрапел. Очень ты здоров спать, бойе.
— Врешь, — возразил Пиля, и для угощенья подал старику дымящуюся свою трубку. — Я не спал.
— Не спал? Ха-ха-ха…
— Что ж смеешься? Я был пьяный. Может и заснул.
— Пьяный? — воззрился на него старик, и сморщенное лицо его сразу покрылось маслом, — где ж ты взял вина? До села надо два месяца итти.
— Где взял? — задумчиво переспросил Пиля. — Уж взял. Я знаю, где взять. Взял да и взял.
— Ну, поднеси мне, — сказал старик и сплюнул. — Где же вино?
— А вот, — нерешительно ответил Пиля и стал копаться в кожаной суме. Он долго там шарил, кряхтел, сюсюкал. Старик нетерпеливо крикнул:
— Ну, скоро? Давай! Чего моришь?
Пиля посмотрел сначала в прищуренные глазки старика, потом на девушку и сказал:
— Вспомнил. Это я во сне пил. Русский угощал меня… Михалка. Во сне.
Тогда оба враз — и старик и девушка — захохотали.
— Веселый ты, — сказал старик, трясясь от смеха и кашляя.
— Мало-мало веселый, — подтвердил Пиля и тоже улыбнулся.
— Веселый, верно, — сказала девушка и облизнула свои покрытые жиром пальцы. — Веселый, только дурной.
— Россомаха дурная! Я не дурной, — обиженно ответил Пиля. Он жадно посмотрел на розовый горячий мозг, который отправила в рот девушка, на ее сладкие алые губы. И ему вдруг неудержимо захотелось есть и целоваться. Он жарко задышал и сел к костру.
— Как же не дурной, ежели колесо такое сделал: от нас ушел, да к нам и вернулся. Ведь твой костер вон там горел.
— Врешь, — сказал он.
— Вру?
— Врешь. Дай ка мне есть. Я голодный.
Она вскочила, дернула его за отсыревший рукав парки: