Пиля снял свой красный колпак, с ожесточением долго скреб голову, потом сказал, чуть раздражаясь:
— Когда купил ружье, белку стрелял мимо, теперь бью в глаз.
Го́йля жадно затягивалась трубкой и выпускала из ноздрей густые клубы дыма. Она искоса посматривала на Пилю дразнящим взглядом. Их разделял костер.
— Ты разорвал мне рубаху. Иди на ярмарку, купи мне кумачу.
— Ладно, куплю две урбахи, три урбахи, — сказал Пиля и его кинуло в жар: Го́йля быстро обнажилась до пояса, и проворная игла с оленьей жилой замелькала в ее руках.
Тунгус весь сладко обомлел:
— О, Го́йля! — бросив трубку, простонал он. — Я никогда не видел тебя… Ни одну женщину не видел так, безо всего… Го́йля! — он задыхался и пьяно полз на четвереньках к ней. Та чуть пнула его ногой, обутой в бисерный сапог и проворно поднялась, огненная, гибкая.
— Лови! — с задорным, обжигающим смехом скакнула она по ту сторону костра.
— Ловлю! — ноздри его раздувались.
— Ай! — крикнула женщина, когда Пиля, опрокинув чайник, облапил ее. — Постой! — и оттолкнула с силой: Пиля набитым мешком шлепнулся в костер.
— Сгоришь, сгоришь!.. — и захохотала, серебристо, звонко, словно бегучая вода в горах. — Давай ужинать, бойе́.
— Давай, — отряхаясь и тоже громыхая счастливым смехом, отвечал по русски Пиля. — Моя шибко проголодался маленько совсем.
Первый ужин прошел в большом согласьи. Го́йля шутливо щелкнула Пилю ложкой в лоб. Пиля загоготал от удовольствия и громко рыгнул, что означало: спасибо, сыт.
Та рыгнула громче. Но Пиля, борони бог, не дурак: разве можно поддаться бабе? Он вобрал живот, приподнял плечи, выпучил глаза и рыгнул оглушительно и страшно: спавшая у входа сучка спросонок опрометью вон, а Го́йля вздрогнула. Польщенный Пиля — хозяин так хозяин — гордо взглянул на жену, облизал жир с грязнейших пальцев, до суха вытер их об волосы и начал говорить торопясь и запинаясь.
Он говорил о весне, о том, как бил медведя, как обвалился снег с горы, как ходили по небу огнистые сполохи. И в каждом его слове, в каждом кивке головы и прищуре глаз чувствовалась радость: одиночество кончилось, скука сгибла. Вот перед ним сидит Го́йля, у ней черные косы, алые губы, и годы ее — годы молодого цветка. Он над ней, как солнце над землей: должна его любить, должна покоряться. Пусть она слушает двумя ушами, пусть поймет утробой. Он все сказал.
Весь потный от длинной речи он в упор уставился на Го́йлю, ждал.
А та, — далекая, далекая Го́йля — ее нет здесь, — протянула ему берестяную чашку с чаем и сказала:
— Я люблю сахар… Я люблю вино. О, веселая, веселая вода.
Кто-то вздохнул в Пиле, но кто-то и заулыбался.
Сахар что. Сахару у них будет много. Будет и вино.
Он Го́йлю в село сведет, за тыщу верст, а в селе коленкор, да сахар, а в селе вино, такое вино, — хватишь, словно уголь проглотил — огонь огнем — и сразу станешь богатый, сразу станешь ой какой сильный и счастливый. А потом маленький Пиля у них заведется, этакенький, этакенький. А потом малюсенькая Го́йля заведется… у-у… потом, потом…
…Когда в открытую верхушку чума сребролобый месяц уставил свой хитрущий глаз, тунгусы, досыта наговорившись, погружались в сон. Не так-то сразу заснул Пиля. Не так-то сразу и любопытствующий месяц откатился прочь — наступающее утро не спеша толкало месяц к низу.
Пиля, засыпая, слышал медовый шопот молодой своей жены:
— Вот завтра посмотрю, бойе, станет ли меньше твоя башка. Эх, дурной, дурной…
Как заснул Пиля улыбаясь, так с улыбкой и проснулся. Но когда открыл глаза, лицо его вытянулось, и нижняя челюсть сама собой отскочила: пред ним, грузно опираясь на палку и посмеиваясь, стоял жирный-прежирный старик-якут Талимон.
— Ладно спишь, — сказал якут и захихикал, — так спит медведь в берлоге.
Пиля вспомнил, что должен якуту много денег, а старик крутой, беда.
— Ты, вижу, женился? — строго спросил якут, опускаясь у потухшего костра.
— Нет, — ответил Пиля. — Я бедняжка… Где мне…
— Нет? Хорошо сказал, очень хорошо сказал. А почему же с женщиной в одном мешке спишь?
Пиля робко пощупал меховой мешок, в котором лежал и, толкнув в бок пробудившуюся Го́йлю, виновато проговорил:
— Женился… Забыл совсем… Маленько женился. Верно.
— Давно?
— Да-авно, — неизвестно для чего соврал Пиля.
— Когда же?
— Вчера, маленько…
Быстрым оленем выскочила из мехового мешка Го́йля, приподнялась на цыпочки и крепко по-молодому потянулась, потом пошла за снегом, чтоб согреть чай. Круглая, как у огромного филина, голова старика повернулась вслед Го́йли, и черные, живые глаза заблестели похотью. Он причмокнул губами, прищелкнул языком и спросил вылезавшего из мешка Пилю: