— Где достал, сколько калыму давал? Баба хороша, карауль бабу.
— Баба ничего. Ладная баба, — ответил Пиля. Он встряхнул мешок и в раздумьи остановился, с опаской посматривая на якута.
— Год нынче худой, белка худая, улов худой, — начал Пиля пискливым голосом. — А я тебе, бойе, должен ой, как много… Как и быть, бойе, как и быть… Я бедняжка есть…
— Баба моя старая, худая, живот отвис… — в тон ему, так же пискливо ответил Талимон, и смешливые морщины пошли от глаз по всему лицу. — Понял?
Весело, шумно вошла Го́йля. За нею три собаки.
— Геть, геть! — кричала на них. — Пиля! что-ж ты стоишь, как горелый пень. Почему погас костер? Почему гость сидит в холоде? Ну, ну!
В чуме мороз, но вот заклубилось трескучее пламя, мороз ходу, ходу, и вскоре такое тепло сделалось, что Талимону пришлось снять лисью шубу. Красная суконная рубаха, через всю грудь две серебряных цепи: одна с большим крестом, как у попа, другая с часами; вокруг тугого живота серебряный с насечками пояс, руки в золотых перстнях и кольцах.
Бросив острый взгляд на якута, Го́йля услужливо засуетилась: гость богатый, может даст денег, может — подарит кольцо. Го́йля быстро заплела черные густые косы, быстро надела шитый бисером нагрудник-ха́лми: гость знатный, пусть смотрит, пусть любуется ее красой.
А Пиля сидел, повесив нос, шлепал толстыми губами и боялся взглянуть в глаза богатому купцу.
— Баба моя совсем износилась, — посматривая на круглые бедра Го́йли, говорил гость, — а я хоть стар, но еще крепок, как три сохатых. И золота у меня много. В тайге закопано и там, и там…
— Куда идешь, бойе́? — спросила Гойля.
— На ярмарку. Мой караван — сто голов. Остановился недалече. Гляжу — чум, слышу — собаки лают. Ага, думаю, стойбище. Вот пришел.
— Угощенья у нас нету… Я бедняжка есть… — засюсюкал Пиля.
— А вот, — сказал якут и развязал огромную суму.
— О-о! — враз вскричали тунгусы. — Огненная вода! Вино!..
— А вот, — проговорил якут, выкладывая большой кусок сахару, копченые оленьи языки, связку баранок.
— О! Само слядко! — вскричала по-русски Гойля.
— Сахар, — гортанно сказал старик, — он сладок, как женщина с розовыми щеками… Нет, женщина, в сто раз слаще. Когда она целует… о-о, тогда — защурился старик и поцеловал воздух.
— Зачем так говоришь?! — прервала его женщина, раскусывая сахар и раскладывая всем по кусочку. — Ты старый, у тебя жена, дети, внуки.
Якут захихикал, подбоченился и сказал веско, с расстановкой:
— Молодое дерево гнется, старое — твердо, как железный кол.
Но вот вскипело все, сварилось, и чарка с водкой пошла по рукам. Все веселей и веселей становился Пиля, все громче, задорней хохотала его жена. Толстощекое лицо якута стало красным, лоснящимся. Он хохотал вместе с Го́йлей, незаметно подмигивая на тунгуса, заводил песню, бросал и все чаще поддавал вином пару.
— Пиля! — крикнул он сквозь смех. — Смотрю на тебя и дивлюсь. Много людей пересмотрели мои глаза, такого впервые видят… Да ты бы взглянул хоть раз на себя в воду, что за образина. Тьфу!.. Ты не сердишься? Я тебе большой друг, и ты мне друг… Ну, зачем тебе жена, ну, зачем, скажи?..
Пиля враз перестал смеяться.
— Хорек и тот знает, пошто сделана жена, — оттопырив губы, процедил он.
— Ха-ха! Хорек!.. — воскликнул якут. — Из хорька чиновник шубу шьет, а твоя шкура шаману на бубен разве.
Пиля отвернулся, прикрыл лицо руками, засопел.
— Обидно, обидно это… Старый барсук ты, вот ты кто!
— Ха-ха-ха!.. Я барсук? — по злому захохотал якут. — А долг? Нешто забыл, сколько должен? Подай сюда! А нет — в тюрьму!
Го́йля испугалась, дрожащей рукой сует в самые губы Талимону вина:
— На, выпей, бойе́, выпей.
И сама пьет, проглотит водку, встряхнет головой, сережки звякнут.
— Ты не сердись, друг, я бедняжка есть, — умиротворенно сюсюкает Пиля.
— И ты не сердись… Я тебя люблю, я тебе весь долг прощу, отдай мне Го́йлю.
— Как можно! Что ты! Ты сдурел? — хрипло сказал Пиля.
— Отдай. Я твой друг. Я буду тебя любить. Ты двадцать оленей давал за нее калыму, я тебе дам сорок. Дам сто!
— Торгуй у шайтана дочь. Разве мало тебе баб? Ищи.
— Я нашел.
— Как бы мой нож не нашел твое сердце! — возвысил голос Пиля, и глаза его перекосились. Отточенный нож валялся у костра, манил. Рука Пили заиграла.
— Ну, спасибо, друг… Так то ты уважаешь меня, — оскорбленным голосом сказал якут, вздохнув. — Разве я на вовсе прошу Го́йлю? Я не на вовсе. Эх ты…