— Не на вовсе? — спросил Пиля. — А на долго ли? — голос его вилял.
— На месяц.
— На месяц? Нет на месяц нельзя.
И Го́йля подхватила:
— Как можно!.. Нельзя… нельзя! На-ка, бойе́, выпей. На еще.
А Талимон подкатился к самому Пиле большой копной, сел на корточки, руки положил ему на плечи:
— Мой батька уважал твоего батьку, моя бабушка уважала твою бабушку. Пошто меня уважать не хочешь? Эй, Пиля! Самый лучший друг… Ну, а на неделю можно?
— Нет.
— Ну, на день?
— Нет! — упорно, резко рубил Пиля.
— Ну, на час?..
— На час? — переспросил Пиля и, упираясь пятками, немного отполз от якута.
Тихо стало. Словно застыло все. Даже звериный жир на горячей сковородке перестал трещать, и языки пламени к земле приникли.
— На час ежели — можно, — просто, от всего сердца сказал Пиля. — Корыстно ли? На час можно. Чего тут…
Как затрещит на сковородке жир звериный, как взметнется пламя, и гиканье, и песня. И сам Пиля пляшет, и Го́йля пляшет, и старый Талимон трясет толстым животом. И смех, и слезы, и собачий вой. Вина! Дайте Пиле огненной воды. Еще, еще! Э-эх!! Чум пляшет, земля трясется, белый снег под ногами вьюгой вьет. Вей-вей-завивай. Пуще, пуще! Э-эх!!
Упал Пиля и хохочет. Хохочет, хохочет. Схватил Пиля за шиворот собаку, целовать стал. Подполз к деревянной ступе, что сулихту толкут, целовать стал. Плачет и целует, плачет и целует, хохотать стал: он самый сильный, самый богатый. Его жена самая красивая. Две урбахи, три урбахи… Ха-ха-ха… На час, корыстно ли… Где Го́йля? Где Талимон?!.. Стойте, ужо… Амиткалле… Амиткалле!.. А, шайтан, попался!?
Агык!!
И словно сохатый в яму — ух! По чуму пьяный Пилин храп пошел
Вот и весна явилась. Журчат ручьи. Под солнцем журавли плывут. Проснулась тайга, стряхнула зимний белый сон, позеленела.
Пиля один. Не встретил весну. Ушла весна и не простилась.
— Мошенник… — не сходит с языка у Пили слово. На час брал, совсем тащил.
Дни идут за днями. Трава. Цветы. Белки хо́ркают, птицы свирельные песни завели. Солнце жаркое, солнце светлое.
А Пиля один, нет Го́йли.
Думает Пиля думу неотвязную, утирает рукавом глаза:
— Один да один… Скушно… Ой, совсем один.
Прошло лето, не сказалось.
А там и осень. А там — зима. Хлопнул мороз, сковал мороз воды бегучие. Снегом накрылись все пути, все тропы. И угрюмый медведь давно в берлоге лапу сосет.
— Го́йля!.. Гойля!!!
Нету. Эх, стоит-ли без Го́йли жить!
Страшный Пиля метался, по бестропным путям, он больше не кликал Го́йлю.
Однажды, когда стояла луна и мороз трещал, он выл, как собака и плакал.
— Прощай… Прощай.
Стойте ветры, не крушите лес, и ты, кривая сосна, не качайся.
Зоркий ворон покружил над сосной, сел на вершину кедра, смотрит. Человек. Аркан. Человек смирный, руки вниз, не шелохнется.
Каркнул ворон, взмыл черным кругом и — прямо к человеку.
В. Александровский
Цыганка
1924
Вит. Федорович
Сказ о боге Кичаг и Федоре Козьмиче
Путина сбоку Ильменского кряжа, к перевалу, невыносимая — веками мостилась выщербленным зубьем скал кварца, змеевика, корунда, а осыпи разбивались единственно — колесами.
Вез на прииска слесарь Иван Захарыч. Приклеился к передку с русским равнодушием — так можно лететь, конечно, с цыгаркой в зубах, по самым разъадовым местам — пустяки, есть о чем думать, эка невидаль; можно и сто верст, только нужна остановка лошадей подкормить, а то ничего, бывает…