— Эй, Целеев! — окликнул меня голос. — Н-ну…
Видно было, как одна рука силуэта оторвала другую, бросила книзу, отчего весь силуэт упал.
— Да кто?.. Виноват! Здрасте. Я думал, Ванька… То как…
Вошли. Парня Васю сгорбила совесть — спрятался в тень, за трубу. Чтение оборвалось, сказать точнее: радостно оборвалось.
И понятно, — Фридрих Энгельс был новой землей, странствие по которой интересно, но трудно, требует затраты сил на каждой пяди. И так излазили пальцами каждую строчку, подчеркнули непонятные места карандашом, затерли некоторые страницы до белых пятен, а путешествие все продолжалось. Краткая остановка на двадцатой странице, разговор о своих делах, как костер с булькающим чайником.
— У нас, ведь, что? — вопрошал себя Гречишкин. — У нас народ прогматизный — суеверие пропангаддируют… Такие черти, прямо беда!
Бережно завернул брошюрку в обрывок «Уральского Рабочего», положил на полку — кроме газет, на полке были только два прирученные, чуть приподнявшие от беспокойства усы, таракана.
— Вот кузнец Цыпкин прямо — провокатор, — приклеил Иван Целеев.
— Он, — робко донес Вася из за трубы, — вчерась пообещал то: «я им, агетаторям, башку сверну, если что… Федора Кузьмича коснется»…
— А уезд? — намекнул я.
— Уезд, что, — пристукнул кулаком Гречишкин, — культпросветную книжку не выпросишь… сто верст… да потом опровергают то: сознательные — так сами справитесь.
— А поди, справься, — вставил Целеев, — вон Назар на что бедовый, а всю жизнь пням молился.
— Не знать, чого базикать! — срезал Овсюк.
— Базикать! Эге! А не ходил на поклонение к Федору Кузьмичу?
Хохотнули — в окошки звякнуло. Овсюк по волчьи оскалил зубы:
— Отчепись… злыдень!
— По правде, в Михайлу веришь? — подстегнул Иван Захарыч.
— Ото…
Овсюк привскочил, как бы его ужалило, поблудил рукой у пояса, где раньше висел кинжал, но осекся, зацепив пальцем за пестрый поясок с молитвой от грыжи.
— Ото… гга…! гадюка.
— Стой, ребята! — махнул Иван Захарыч. — Они не для реготу приехали.
— Их интересует наш доклад о деятельности о культпросветной, — формально пояснил Гречишкин.
— Ну, культпросветность твоя… — отмахнулся Иван Захарыч. — Ты почуднее расскажи. Расскажи про битву на Иремеле.
— Ого-го! — даванули парни.
— Так некультурность… оно… кому… к тому сказать…
Гречишкин долго отнекивался, ссылаясь на «организатора Овсюка». Тот вертел круглой головой, очень довольный, впрочем, сваливал все на Ивана Захарыча. Иван же Захарыч разводил руками, снова призывал в докладчики Гречишкина, потому что он может «развести по ученому», пленительным языком столицы, который, ясное дело, особенно близок гостю.
Хотя судьба Федора Козьмича меня занимала и все рассказы на глухом прииске вбирал я жадно, но обилие легенд начинало одолевать. Даже во сне, на приисковой кухне, наваливались чугуном, тревожили клектом козьмичевы орлы — опять как то выходило: «в чертей не верите, а чертей боитесь»…
Гречишкин, действительно, приступил к докладу торжественно, во всей красе начитанности и слога:
— Как сказал товарищ Энгельс, народ наш прогматизный — не понимает никакой новой формулировки…
— Народ, як люди, — буркнул Овсюк насмешливо.
— Может, ты будешь докладать, если несогласие? — уничтожающе скосился Гречишкин. — Народ у нас… Но есть на фабрике сознательные пролетарии с солидарностью. В настоящее время у нас, культпросветной организации, семь человек…
— Да ты ближе, — не вытерпел Иван Захарыч.
— Я могу уступить вопрос, — по парламентски холодно съязвил Гречишкин, но, точно, перешел прямо к делу:
— Числа это будет пятнадцатого августа, решили мы ночью нанести удар суеверью. Контр-революции у нас не водится… Этого, сказать, нету. Ну, с веревками, с крючьями — в пожарном сарае захватили — идем всем, как есть, культпросветным ядром. Назар ночью разбирает, будто прожектор, впереди шел, в полверсте, для информирования.
— Я-ж казал, наробим бешкету.
— «Казал»… Достигли до старого прииска, в кущах. Тут будто Федор Кузьмич где копнул серебрянной киркой. Оно, конечно, их монархическая физика нам известна. Тут же нашли самородок в два пуда. Может, видели мадель в Екатеринбурге? Первым достиг до памятника Назар — свистнул нам для внимания. Подошли. Видим, стоит Федор Кузьмич, как обыкновенным манументом чугунным. Вот…
Он уставил на поджатых коленках кулаки — эти волосатые молоты были полной противоположностью словесным узорам.