Да, так вот чем ему было тут тешиться, чем разгонять скуку в долгие ночи осенней и зимней порой?
Был он в ту пору тридцати лет, холост, сложения крепкого, пригож собой, любезен, тонкого и благоприятного обхождения. Щеголь он был первостатейный – всегда в парче и бархате, с алмазными пуговицами и таба-терками, недаром и прозвище ему было «бриллиантовый князь».
Деревня его называлась раньше Борисоглебское, а он ее в Надеждино переименовал, с тонким намеком – «надеюсь, дескать, на перемену своей судьбы: не век Екатерине царствовать!».
Ну, первым долгом за постройку своего дворца принялся. Доказать хотел недругам своим, что и здесь сумеет завести роскоши не хуже столичных. На берегу Сердобы, на высоком месте, воздвигнул бесподобный дворец с колоннами, в восемьдесят комнат, а возле дворца разбил аглицкий сад, прочищенный в осьмидесяти десятинах старого леса.
Каждая просека, каждая тропинка имела свое имя, означенное на жестяной доске, прибитой у входа на точеном столбике. Была, например, просека Цесаревича, в честь наследника Павла Петровича, и Нелидовская, в честь фаворитки его Нелидовой. Была аллея Марии-Антуанетты, королевы французской; на той аллее поставлен был ей памятник в виде пирамиды с доской и золотой надписью, самим князем сочиненной. А то были и простые названия: аллея «Приятного наслаждения», «Скорого достижения», «Милой тени», «Веселой мысли», «Спокойствия душевного».
К умножению своей тщеславной роскоши повсюду по аллеям поставил хозяин бюсты и статуи, понастроил беседки, называемые храмы Славы, Терпения, Дружбы, Истины, а для пиров и банкетов – павильон, нареченный «Вместилище чувствий вечных».
По всем соседям разослал князь особым письменным циркуляром приглашение пожаловать к нему в гости, и чтобы каждый в его доме почитал себя не гостем, а хозяином, жил бы, сколько времени пожелает, приказывал бы сам слугам, что ему нужно, и располагал собой, как каждый привык, не сноравливаясь к провождению времени самого хозяина.
Засуетил он этим циркуляром всех наших помещиков вокруг себя, господишки прямо с ума посходили! Всякому лестно около такого вельможи потереться. День и ночь в Надеждине толпище дворян, всем им он при своей особе разные придворные должности назначил. А они из-за этих дутых чинов чуть не в драку: честь великая! Поставил он себя между ними не хуже принца какого!
И все придумывал, чем бы ему форснуть, чем еще спесь свою потешить, любил шик, любил фасон, любил выхвалку. Целый флот завел на Хопре для потехи. Сам за адмирала в морском мундире, в руках подзорная труба, на каждой шлюпке по капитану, все матросы в форменной одежде. В поход ходили, из пушек палили: чудил молодой князь от скуки. Но извиним слабости человеков – они всякому свойственны.
А по воскресеньям, по праздникам и табельным дням делал князь «большие выходы». Ждут его гости в обширном зале, а он выходит из своих покоев во всех регалиях, во всех лентах и позументах, бриллиантах и диамантах – величавая поступь и наружность заманчивая: прямой вельможа, царедворец! Букашки с себя не стряхнет без белой лайковой перчатки!
Ну уж тут на выходах полный этикет, как при императорском дворе, каждый свою роль и место в свите заранее знал. А всей церемонией командовал заслуженный майор, впереди свиты вышагивал, а в церкви, когда князь становился на свое место, майор принимал из его рук золоченый княжеский посох.
Каждый день – что в праздник, что в будни – во дворце всякие увеселения, балы и маскарады, музыка и танцы, пиры и банкеты, променады да кадрили – дым коромыслом! Гуляли по неделям без просыпу, всех гостей в лоск уложит, а сам ни в одном глазе. Крепок, сказывают, был князь во хмелю!
И прожил он таким побытом в своем Надеждине ни много ни мало – четырнадцать годов с лишком.
И дождался-таки своего часа. Скачет к нему экстренный курьер из столицы, привозит желанную весть: в бозе преставилась императрица. А новый император – Павел Петрович – зовет его, своего сердечного друга, не мешкая, поспешать к царскому престолу на торжество коронации. Ну конечно, все бросил, покатил сломя голову как на праздник. И верно – праздник! Фортуна наклонила к нему свой рог изобилия, и царские милости излились на него золотым дождем. Наградил его Павел всякими отличными чинами и орденами, высоким придворным саном, а сверх всего пожаловал ему богатейший дворец в столице, четыре тысячи душ крестьян, рыбные ловли под Астраханью – всего не перечесть!
– Ну а дальше что с ним было?
– А дальше случилось опять коловращение судьбы. Истинно сказано: «Не надейтеся на князи, на сыны человеческие, в них же несть спасения». Император Павел был характера непостоянного. Сей самодержец, едва взошед на вожделенный трон предков своих, помрачился рассудком, сердце его исполнилось желчи, а душа – гнева. Напыщение власти ослепляет очеса мысленная. Бог ведает, какая его муха укусила, а только уже через два года попал наш князь в немилость и опалу и снова вернулся в свое Надеждино.
Да Павел недолго после этого царствовал. Не своею смертью, говорят, умер, а новый царь Александр Первый опять князя Александра Борисовича в первейшие вельможи произвел и в Париж назначил, и там он до самого двенадцатого года при Наполеоне русским послом состоял. Уж, верно, тонкий политик был, дурака на такую должность не послали бы!
Однако заболтался я тут с вами – время обедать. Хозяину почтение.
Загвоздил мне голову Пров Палоныч своим «бриллиантовым князем», его дворцом из восьмидесяти комнат, парком с памятником и аллеей Марии-Антуанетты. Мне смерть как захотелось взглянуть самому на эти диковинки, да идти туда было далековато, а ходить далеко в одиночку я боялся с прошлого лета, когда двое взрослых парней отняли у меня в лесу собранные ягоды.
У Феди Щеголькова, моего товарища по классу, отец служил приказчиком в куракинском имении. Мы условились с Федей, что весною на каникулы пойдем в Куракино вместе.
Был май месяц, нежная зелень лесов, синее небо с белыми облаками, день ясный, солнечный, но не жаркий. Мы шагали не торопясь и то и дело закусывали: в сумке был хлеб, печеные яйца, сухая вобла. К полудню мы дошли до Куракина.
Вот Новоселки: скучные, подслеповатые, крытые соломой избы в один порядок – ни единого деревца и кустика возле дворов. А невдалеке уже видны большие деревья княжеского парка и белая громада дворца.
Мы подошли к Фединому дому, и Федя познакомил меня со своими родными. Нас усадили за обед, я едва высидел от нетерпения. После обеда Федя побежал за ключом, я ждал его на дворе.
Дворец смотрел на меня слепыми окнами своих трех этажей. Таких больших зданий у нас и в городе не было. Окна первого и третьего этажей были обыкновенные, а во втором этаже высокие, как двери. Крыша посредине дворца была круглая, куполом, с длинным шестом для флага. Я несколько раз принимался считать окна по фасаду и все сбивался: выходило то пятьдесят одно, то пятьдесят три. Федя принес ключ и открыл дверь. Мы вошли.
Пахнуло погребом, гнилью, мышами. Окна нижнего этажа были забиты изнутри досками. Тут было совсем темно и ничего не видно после яркого дня. Мы вбежали по лестнице до второго этажа. Большие высокие покои были пусты и дышали холодом. Наши шаги гулко отдавались по выбитому паркету. На голых стенах виднелись темные квадраты – следы висевших здесь некогда портретов и картин. Остатки драной мебели с продырявленными сиденьями и несколько шкафов с книгами, судя по корешкам, французскими, составляли всю обстановку этих парадных комнат. На всем лежал толстый слой пыли, сору, мышеточины.