— В школе будут работать психологи, — добавляет директриса. — Вы можете поговорить с одним из них прямо сейчас.
— Я уже хожу к психологу, — отвечает Линнея.
— Ну что ж, раз так, хорошо, — говорит Никлас-полицейский. — Вы были знакомы с Элиасом?
— Я — нет, — бормочет Мину.
Никлас смотрит на Линнею. Отчетливо видно, что он пытается скрыть свою неприязнь к этой черноволосой девушке с размазанной косметикой.
Мог бы и не притворяться, думает Мину.
— Ну а вы были друзьями, так? — спрашивает он.
— Да, — говорит Линнея, опуская взгляд.
— Насколько я понимаю, у Элиаса были проблемы…
Линнея кивает.
— Он и раньше предпринимал попытки самоубийства.
— Один раз, — говорит Линнея.
— Хорошо, — говорит полицейский. — Добавить тут, в общем, нечего. Разумеется, патологоанатом составит свое заключение. Но ситуация довольно прозрачна.
В его голосе звучит такое пренебрежение, что Мину хочется кричать. А если Элиаса убили и инсценировали самоубийство? Тогда полиция пропустит преступление!
«В этом долбаном городе так всегда, — думает Мину. — Ты — то, что о тебе думают другие».
— Хорошо, — снова говорит Никлас и поднимается. — Доберетесь сами домой?
Мину еще даже и не думала об этом.
— Я позвоню маме, — говорит она.
— А ты? — спрашивает директор Линнею.
— Я как-нибудь сама, — отвечает она.
Но директриса не отпускает их. Мину видит, как она колеблется, подбирая слова. И еще до того, как она начинает говорить, Мину понимает, что Адриана сейчас скажет что-нибудь об Элиасе и произойдет взрыв.
— Линнея, — начинает она. — Я очень переживаю за то, что случилось. Элиас был, как мне кажется, особенным человеком.
Линнея отвечает хриплым напряженным голосом:
— Почему же вы не сказали это ему самому?
Директриса застывает на месте. Ее рот приоткрыт, слова застряли на полпути.
— Давайте-ка не волноваться, — говорит полицейский, кинув покровительственный взгляд на Адриану Лопес.
Линнея поднимается и выходит из кабинета, не сказав больше ни слова.
Мину нерешительно смотрит на директрису.
— Можешь идти, — говорит Адриана.
Мину идет в класс за своей сумкой. Стулья подняты на парты. Пылинки кружатся в солнечном свете, падающем из окна. Она идет к своему месту, но сумки там нет.
— Мину?
Она оборачивается. В дверях стоит Макс, держа в руках ее сумку.
— Я взял ее.
— Спасибо.
Их пальцы случайно касаются друг друга, и Мину чуть не роняет сумку на пол. Руки не слушаются ее.
«Как я могу думать о чем-то, кроме пережитого только что ужаса?» — удивляется она.
— Как ты? — спрашивает Макс.
— Не знаю, — говорит Мину, все еще не веря, что может так легко поддерживать разговор с Максом.
Он понимающе кивает.
— Когда я был в твоем возрасте, один близкий мне человек покончил жизнь самоубийством.
Его голос спокоен, но Мину видит, как сжимается его левая рука. Есть боль, которую время не вылечивает.
— Я не была знакома с Элиасом, — говорит Мину. — Но Линнея дружила с ним.
Вдруг Макс кладет руку ей на плечо. Тепло его пальцев чувствуется даже через ткань свитера.
— Если захочешь поговорить об этом со мной, заходи.
— О'кей, — говорит Мину.
Она не решается сказать что-нибудь еще, боясь, что голос ее подведет.
— Мне правда очень жаль. Ужасно, что тебе пришлось такое пережить. Береги себя, — говорит он, дружески треплет ее по плечу и убирает руку.
Мину вдруг замечает, что дрожит всем телом. Паника вцепляется в нее острыми когтями, становится тяжело дышать. Надо бежать отсюда.
— Мне пора, — говорит она. — Спасибо.
Выскочив из дверей класса, она мчится вниз по лестнице. Солнечный свет ослепляет ее, когда она распахивает дверь и оказывается на школьном дворе. Около входа, скрестив ноги, сидит и курит Линнея.
Сердце Мину сильно стучит, она так запыхалась, что ей сложно говорить. Она смотрит на улицу, видит красную машину. Сквозь стекло она улавливает очертания лица мамы.
— Хочешь, подвезем тебя? — выдавливает она из себя.
— Нет, — отвечает Линнея.
— Точно?
— Почему ты бежала?
— Я… Я не знаю. Мне нужно было уйти оттуда.
Линнея щелчком отбрасывает сигарету.
— Он не совершал самоубийства, — говорит она.
— Что ты имеешь в виду?
— Я говорила с ним незадолго до этого. Он должен был прийти ко мне домой. Поговорить… — Линнея запинается. — Мы поссорились. Но мы не были… Он что-то хотел рассказать мне… Он просто не мог…
Линнея обрывает себя на полуслове.
Она не может поверить, думает Мину. Что лучший друг покинул ее. Вслух она говорит:
— Почему ты не сказала об этом полиции?
— Полиции, — фыркает Линнея.
Ее взгляд вдруг становится жестким.
— Ну да, разве им не следует знать об этом? — говорит Мину.
— Ты даже не понимаешь, о чем говоришь! Живешь в своем чистеньком домике со своей правильной семьей и живи, а советы мне нечего давать!
Мину встречает взгляд Линнеи. Ей стыдно. Она знает, что это правда. Но это не вся правда, думает она. Пусть Мину видела только светлую сторону жизни, а Линнея в основном темную. Но разве может одна правда быть правдивее другой?
Линнея улыбается презрительной улыбкой.
— Ну, что же ты не бежишь к мамочке?
На Мину вдруг накатывает злость.
— Мне жаль тебя, — говорит она и идет к машине.
— Да пошла ты! — кричит Линнея ей вслед.
5
Анна-Карин поднимается с сиденья виляющего автобуса и, старательно удерживая равновесие, идет через весь проход к двери. Как она устала все время бояться, не скажет ли кто-нибудь гадость, когда она проходит мимо. Не раздастся ли за спиной сдержанный смешок. Даже когда никто не говорит ничего плохого, в ее голове звучит эхо предыдущих обид. Чужие голоса обзывают ее «толстухой» и «деревенщиной».
Но сегодня никто на нее не обращает внимания. В автобусе шепчутся, но не о ней. Сегодня все говорят об Элиасе.
Автобус последний раз поворачивает и так резко останавливается, что Анна-Карин чуть не падает. Внутри у нее пробегает противный холодок: сейчас она растянется посреди прохода, и все станут над ней смеяться. Но, слава богу, ей удается удержаться на ногах. Двери открываются, и Анна-Карин быстро спускается по ступенькам.
Автобус уезжает. Анна-Карин переводит дыхание, видит пасущихся коров и только тут наконец начинает дышать свободно и легко.
Щебень хрустит под ногами, когда она идет к дому. Проходя мимо луга, она подходит к одной из больших кареглазых коров и здоровается.
— Здравствуй, красавица моя, — говорит она. Так всегда говорит ее дедушка.
Она протягивает руку, и корова лижет ее своим большим языком. Вокруг них жужжат мухи. Здесь пахнет навозом, и она любит этот запах.
Дома Анна-Карин совсем другой человек. Ее спина выпрямляется, она не боится вспотеть. Не думает о том, виден ли у нее двойной подбородок и трясутся ли сиськи под футболкой.
Она подходит к хутору. Два красновато-коричневых деревянных дома — в один и в два этажа — стоят под прямым углом друг к другу. Немного поодаль находится коровник и несколько мелких построек.
Анна-Карин идет к двухэтажному дому, открывает незапертую входную дверь. Снимает ботинки, достает из кармана Пеппара. Он спит, но начинает ворочаться, когда она осторожно кладет его в коридоре в корзину, застеленную обрывком старого тканого половика.
Из гостиной раздаются взрывы громкого смеха. Заглянув внутрь, Анна-Карин видит лежащую на диване маму. Она крепко спит, приоткрыв рот. На экране телевизора показывают американскую гостиную. Может, взять пульт и убавить звук? Нет, мама может проснуться, и тогда не миновать выговора.
Вместо этого Анна-Карин крадется на кухню, достает из холодильника коробку с круглыми шоколадными пирожными и пакет с белыми булочками из хлебницы на столе. Она вынимает сердцевину из четырех булочек, кладет внутрь каждой шоколадный шарик и сильно сплющивает булочку, так что все слипается в единое целое. Она ест булочки, стоя, запивая их большими глотками молока. Вскоре наступает приятное, чуть сонное чувство сытости.