Теперь я не стыжусь ни своей сентиментальности, ни своей старомодности. Спасибо тебе за этот урок. Ты научила меня доверять себе, а не штампу, быть самим собой, а не иллюстрацией на тему…
Я верю каждому твоему слову. Верю всему, что ты говорила о себе и что внешне я слушал так безучастно. Как я понимаю твою боль, твою нерастраченную нежность, твою тоску по верности, надежду забыться и право быть иной с какими-то другими — прекрасными — людьми! И твое горькое, неосуществленное желание быть матерью…
Вот я пишу — и снова боюсь. Боюсь остаться непонятым, боюсь, что ты не пустишь меня к себе, заслонишься своей непроницаемой иронией. Хамом, циником быть не боюсь, а вот выглядеть смешным — больше всего на свете. И поэтому, Тахмина, я не пошлю тебе этого письма, я его порву и выброшу. Нет, лучше сожгу.
Я приду к тебе без слов и объяснений. Разве можно на этом свете что-нибудь кому-то объяснить? Но я буду не таким, каким должен быть по правилам игры, а таким, какой я есть.
Не знаю, будет у нас Третий или нет, но я хочу стать для тебя и Вторым, и Третьим. Я хочу быть для тебя Вторым, Третьим, Четвертым, Пятым, Шестым, не знаю каким! Тахмина, моя дорогая, моя любимая…»
Бремя одиночества
Ровно в три часа дня дядя Сафтар начал спускаться по ступенькам. Он спускался и машинально их пересчитывал. Это вошло у него в привычку. От третьего этажа до второго было семнадцать ступенек, от второго до первого — восемнадцать.
«Семнадцать да восемнадцать — тридцать пять, — повторял он про себя, выходя на улицу. — Три тысячи семьсот девятнадцать да тридцать пять. Нет, тридцать пять здесь ни при чем. Три тысячи семьсот девятнадцать — только наметка. Баланс не готов. Должно быть четыре тысячи двенадцать, а не хватает двухсот девяноста трех рублей. Хотел бы я знать, где ошибка. В прошлом квартале ошиблись на сто сорок пять рублей. Сто сорок пять или сто сорок семь? Сто сорок семь. А почему мне почудилось сто сорок пять? А, номер дома! Номер дома — сорок пять. Мирза Фатали, сорок пять… Этот склероз меня доконает. Пора, видно, на пенсию. Или двадцать один месяц. Двадцать один месяц — это сколько же дней? Сколько таких дней? В январе — тридцать один, в феврале — двадцать восемь, в марте…
Хватит, старина, ты уже совсем из ума выжил. Что ты морочишь себе голову нелепыми подсчетами? Хватит. Но баланс вчерне составил три тысячи семьсот девятнадцать рублей. Недостача!.. Ну и к черту баланс вместе с недостачей! Три часа. Пять минут четвертого. Рабочий день кончился. Сегодня суббота. Завтра воскресенье. До самого понедельника забудь все балансы, планы, приходы, расходы, все цифры. Забудь, что ты бухгалтер.
В девять часов утра в понедельник вернешься к своей бухгалтерии. А теперь довольно. Ни одной цифры! Хорошо? Договорились? В голове будто сложены штабелями цифры. Выбрось все. Посмотри на людей, на город».
Перейдя улицу, он вошел в маленькую тесную столовую, где обедал каждый день. Сел за столик в углу, где сидел каждый день.
Было видно, что из-за стола только что встали: в недоеденную котлету на грязной тарелке вдавлен папиросный окурок, на скатерти мокрые пятна от пролитого пива.
Дядя Сафтар взял меню. И тотчас положил: он уже знал, и что будет есть, и стоимость блюд. Борщ, котлеты, компот, бутылка «истису». Борщ — тридцать пять копеек, котлеты с вермишелью — сорок две копейки, компот — пятнадцать копеек, «истису» — двадцать копеек, хлеб десять копеек. Всего один рубль двадцать две копейки. Разумеется, он должен дать рубль тридцать копеек. Каждый день рубль тридцать!.. Восемь копеек туда, восемь копеек сюда… В месяц…
«Сафтар, — сказал он себе, — снова подсчеты? Хватит, говорю, выбрось цифры из головы».
Официант убрал со стола. Стряхнул скатерть. Перевернул ее на другую сторону. На этой стороне тоже были пятна. Но уже не такие яркие, они впитались, потемнели, засохли.
Дядя Сафтар заказал. Как ни странно, еду принесли быстро. Борщ был вкусный. Немного недосоленный. Впрочем, дядя Сафтар любил солить круто. Котлеты тоже неплохие. Конечно, до обедов Мины далеко, но все-таки…
Дядя Сафтар перевел дух. «Хорошее, свежее мясо, — подумал он. — Для таких, как и я, беззубых стариков».
Он покончил с котлетами.
Когда он вытирал салфеткой губы, что-то со стуком упало на пол. Сафтар посмотрел, сказал: «И эта туда же», — поднял пуговицу, опустил ее в нагрудный карман.