Гости поднялись из-за стола. Дадаш снова подошел к окну. Неймат встал рядом с ним.
— Вон новое здание академии, — сказал он. — Старого не видно. Вон мельница. Банк.
Потом кто-то предложил включить магнитофон.
Неймат нажал на клавишу.
«…Ну, скажите что-нибудь…»
И через несколько минут, после всех голосов:
«…Если я еще раз увижу…»
Гости попрощались и разошлись.
Он лег и тут же заснул. Уж очень устал сегодня. И переволновался.
Девочки тоже заснули. И тетя Бикя. И Сурея.
Квартира окунулась в тишину. Не спали только большие стенные часы. Они продолжали свою бессонную работу, шаг за шагом одолевая тропу времени.
Среди ночи Неймата будто кто-то разбудил.
Он открыл глаза. Почувствовал, что совершенно трезв. И что совершенно не хочет спать. По опыту человека, привыкшего к бессоннице, он понял, что уже не заснет.
Хотелось пить. Он встал, выпил воды. Снова лег. Хотелось ни о чем не думать… Повернулся к стене. Провел рукой по карте: Ахчатау, Сасыкгель, Ахчал…
Но мысли вернулись. Он разогнал их. Они опять вернулись и как будто выстроились для парада.
Сначала он подумал об отце. Мама говорила, что отца очень уважали в Самухе.[18] Он строил дома, провел дорогу. Потом Неймат подумал, что Самух теперь на дне Мингечаурского моря. И дома, и дороги, все…
А как же люди, которые жили в Самухе? Для которых его отец так много сделал? Разошлись в разные стороны? Но, может быть, каждый из них унес с собой образ отца, как фотографию, подаренную на память? Может быть…
Потом он почему-то начал думать о панораме, открывающейся из его окна. Девичья башня. Новое здание академии. Банк. Мельница.
Потом зазвучали, цепляясь друг за друга, бог весть откуда взявшиеся рифмы: если забудется, если заблудится…
Потом возникла магнитофонная запись:
«Если я еще раз увижу…»
Эта фраза застучала в голове, как пульс.
Часы в другой комнате пробили три, и вдруг Неймат понял все.
Понял, что, как ни была красива панорама за его окном, он, Неймат, ненавидит ее. Ненавидит потому, что приговорен к ней. Пожизненно. Никогда это окно не сдвинется, как окно поезда. Ничего за ним не изменится. Прибили это окно к его жизни, как ковер, четырьмя гвоздями. Всю жизнь он будет взирать на верхушку Девичьей башни, новое здание академии, банк, мельницу.
Человек не может бросить жизнь, как женщину. Человек должен прожить жизнь до конца. До конца — до конца. До конца — до конца…
Неймат с ужасом подумал, что в его жизни больше никогда ничего не будет. Ни тревог, ни возникающего робкого чувства, ни ожиданий, ни надежд, ни обманов, ни звезд весенней ночи, вздрагивающих в окнах последнего трамвая.
Он должен донести свою жизнь до последнего выхода, как актер, играющий ежедневно одну и ту же роль, как паровоз, что тащит свой поезд по неизменному маршруту… До последней темноты, до той тишины, где замирает последний звук…
Он пленник самых честных правил. Правил, законов, запретов и норм. Он не может нарушить их.
Не может нарушить, не может разрушить. Ага, вот откуда эти рифмы: маршрутный автобус — бедняга, трудяга…
Кто это сказал сегодня? Не сегодня, вчера. Дадаш сказал. И Кармен что-то в этом роде сказала. И еще, помнится, в свое время тетушка Бикя…
Сказанного не сотрешь.
«…Ну, скажите что-нибудь…»
«…Значит, я хочу ска…»
Ни одно слово, ни один звук не изменится. Застыли.
«…Если я еще раз увижу…»
И никто не знает, что он сделает, если еще раз увидит.
Завтра они снова захотят послушать эту запись. Или послезавтра. Или через неделю. Снова и снова. Все то же. И сами, и соседи, и родственники, Муршуд, Мензер, Таира, Джабош, Аля, Муртуз.
Но завтра — это уже точно! Так и знай. Да и послезавтра. И послепослезавтра.
Каждый день тетушка Бикя будет повторять, что Алин магнитофон в два раза больше. Каждый день Кармен будет посмеиваться, что Неймат купил «задрипанный магник». Каждый день Сурея будет на нее сердиться, и каждый день Неймат, угрожая кому-то: «Если я еще раз увижу…» — будет обрывать себя и умолкать до следующего раза.