— Ее кто-то на свадьбу притащил, во время драки чуть не разбили. Скажи спасибо, что я ее прибрал.
— Ах ты, моя, бедная! — Эман прижал к себе гармошку, погладил ее. — Вон и наугольник отодрали. Ну да ничего, починим.
— Где отодрали? Я не заметил. Ремень был оторван, прибили. А этого не заметил, я бы им еще больше всыпал!
— Ха-ха-ха, — опять, наверное, кнутом дрался?
— Было дело… Больше не стану драться, и пить брошу.
— Скорее красный снег выпадет, чем ты пить бросишь! Ладно, ступай к гостю, а мне пора.
Они вышли на улицу. Эман вскочил на облучок и хлестнул коней.
— Э-эй, милые!
Кони с места взяли так, что только пыль заклубилась следом.
— Лихой парень! — сказал приезжий, глядя ему вслед.
Эбат ему не ответил.
Тем временем Эман приехал на станцию, распряг лошадей, задал им корму, зашел в ямщицкую и, не раздеваясь, завалился на широкую, как пары, лавку.
Посреди комнаты за грязным столом ямщики пили чай и вели разговор. Разговор не разговор, так, от скуки, подначивали двух ямщиков — пожилого и молодого — на драку.
— Эх ты, ровно не мужик, а заяц, такого сопляка боишься!
— Точно настоящий заяц.
Но тому, кого называли зайцем и тем самым обвиняли в трусости, драться, видно, не хотелось, и он, по возможности, отбрехивался:
— Э, погодите. Зря вы про зайца так говорите. Заяц вовсе не трус.
— Как не трус, когда чуть что — убегает, прижав уши. И бежит без соображения, куда глаза глядят. Яснее дело, от страха.
— Не болтайте напраслину. Заяц без соображения не бегает, он свои силы бережет. Небось, сами видели: пустишь за ним собаку, а он бежит тихо-тихо, будто издевается над охотником. Бежит да оглянется, подпустит собаку и опять бежит, пробежит и снова оглянется…
— Ну, это какая собака! Хорошая собака оглянуться не даст.
— Ясно, от быстрой собаки заяц быстрее бежит. Только он не трус. В прошлом году шел я мимо стада богача, собака подняла в овраге двух зайцев. Так они— что ты думаешь? — прыг, прыг — и спрятались среди овец.
— Не может этого быть, брешешь, наверно!
— Хочешь — верь, хочешь — нет. Только сами знаете, если собака на цепи, ночью заяц мимо нее на гумно каждую ночь наведывается; собака брешет, а ему хоть бы что.
— Говорят, он когтями брюхо пропороть может. Неужели правда?
— Правда. В прошлом году Аланай вынимал живого зайца из капкана возле своего сарая, тот ему когтями всю шубу изодрал.
Под этот разговор про зайца Эман заснул. Проснулся он, когда было уже темно.
«Сегодня, вроде, пятница, — вспомнилось ему. — Эх, проспал! Надо домой, к отцу, как он там…»
Своего отца, Кугубая Орванче, Эман на людях называет не иначе, как «мой старик», а наедине зовет ласково, как в детстве, «тятя».
Эман обул сапоги, на плечи набросил порыжевший кожаный пиджак, на голову нахлобучил широкополую шляпу, закурил трубку, взял в руки гармонь и зашагал по вымощенной гравием улице.
Проходя мимо дома Эбата, он увидел на его двери замочек и ухмыльнулся: «Думает, что запер, чудак. Да такой замок пятилетний мальчишка сломает».
Кугубай Орванче сидел с мужиками возле избы, беседовал. Увидев сына, не тронулся с места, только спросил:
— Принес?
— Что? — с притворным непониманием спросил Эман.
— Уже забыл? Э-эх, сынок!
— A-а, вспомнил: ты просил пеньковую трубку.
— Ну да!
— Нет, не нашел.
— Ох, как же я буду без трубки?
— Говорят, теперь трубки отменили, и махорку отменили. Всем велено курить только папиросы.
— Папиросы?.. Где же денег на папиросы взять?
— Мох станем курить, — сказал один из стариков. — Вон, в войну, когда ничего вдруг не стало, курили же.
— И то, будем мох курить, — печально вздохнул Кугубай Орванче.
Эман рассмеялся:
— Эх, старики, всему-то вы верите! Вот тебе, отец, пеньковая трубка, вот махорка. Дыми, сколько душа требует!
Кугубай Орванче улыбнулся и сказал:
— Я сразу догадался, что обманываешь. Не может того быть, чтобы всех заставили курить папиросы.
Старики засмеялись.
Эман зашел в избу, заглянул на кухню и спросил:
— Отец, что в котле?
— Суп. Погрей да ешь.
Эман, насвистывая, разжег огонек, и, ожидая, пока нагреется похлебка, достал из сундука праздничную рубашку и сел пришивать оторванную пуговицу.
Через открытое окно ему слышно, как разглагольствует отец:
— Все знают, и мы знаем, и деды знали: злой человек долго живет, хороший — рано помирает. У хорошего человека жизнь короткая, потому что он прямой дорогой ходит. Но говорят, на прямой-то дороге пес наклал, а на кривой — масляным блином привечают. Вот ты спрашиваешь, почему не все люди одинаковы? Пальцы на руках — и те не ровны, так и в мире все люди разные. Только, вот что: не было бы в жизни плохого, не было бы и хорошего. Недаром говорят, если все время есть пшеничный хлеб — приестся.
— По-твоему получается, что и богачи существуют для пользы?
— Вот этого не могу сказать. Я же так только, по глупости, сижу и болтаю от нечего делать…
— Хитер, хитер — настоящая лиса. Ну, ладно, говори дальше.
— Ладно, пусть будет по-твоему: будем считать богатых не полезными, а вредными. Но с другой стороны посмотреть: если не было бы вредного богача, не было бы радости и доброму вору.
— Что ты мелешь! Разве бывают добрые воры?
— Был когда-то в окрестностях Бирска один разбойник по имени Алан. Так он добрый был: бедных не трогал, только богатых грабил. Хотя и говорили про него, что и такой он, и сякой. Оно неудивительно: добрая слава за печкой спит, а худая по свету бежит. Ох, много беды творят злые языки: иной раз слушаешь и до того наслушаешься, что сам не заметишь, как друга врагом станешь считать. А надо жить без ссор, без злобы, вон мы, марийцы, испокон века живем мирно, — тихо…
— Оттого и вымираем…
— Вымираем или нет — не знаю, это не моя забота. Я же так просто, для вашего и собственного удовольствия болтаю. Сами знаете: язык без костей, на словах-то можно и через море мост построить.
— Это ты можешь! Языком мосты строить ты мастер.
— А я так считаю, чем на богача спину гнуть да на работе у него пропасть — лучше посидеть да поговорить с хорошими людьми.
Эман уже дважды звал отца, тот отвечал: «Иду, иду», — сам же все продолжал говорить.
Эман вышел из терпения:
— Я весь твой суп съем!
— Э-э, так ты меня ужинать зовешь? Разве я не говорил тебе, что уже поел?
— Когда говорил?
— Ну, значит, собирался сказать.
— А-а, — отмахнулся Эман и вернулся к столу.
Старики продолжали беседу.
— Говорят, Яик Ардаш опять уходить на завод собрался. Мать убивается…
— Пролетающим гусям сколько ни сыпь пшеницы, все равно не сядут. Того, кто уйти задумал, все равно не удержишь. Еще хорошо, что он отца с матерью не забывает, другие дети и вовсе как отрезанный ломоть. Хотя кто знает, может, он такой, пока не женился. Многие, женившись, забывают родителей. Потому и говорят: «Дочь с зятем — пустой пирог, а сын со снохой — пирог с солью». Сердце матери к дитю прирастет, а сердце дитя— к камню прирастает. Матери, конечно, все дети дороги, все хороши. Вороне вороненок всех красивее кажется. Укуси любой палец — все больно. Собака и та своего щенка не загрызет, так и человек своих детей жалеет. Мать готова жизнь отдать за своего ребенка. Когда жеребенок матку сосет, она льду полижет — и сыта. Мать дитю все спустит, все простит, но отец должен быть строгим. Главное — вовремя детей к делу приставить, не позволить с пути сбиться. Говорят, кто украл — раз согрешил, кто потерял — сорок один раз согрешил. Но это не верно, потому что тогда выходит, что вор лучше потерявшего, а вор — никудышный человек. Хотя, с другой стороны: коли есть лес — будет и медведь, коли есть богатые — будут и воры. Слышали, недавно ирбитского купца ограбили. Он на ярмарку ехал, много денег при себе вез. Вон оно как получается: сначала он грабил, потом его ограбили. Тут, сказывали, сын мельника в карты проигрался, все хозяйство разорил. Слыхали, небось? Мельничиха, говорят, плачет, причитает: «Как же мы теперь жить-то будем? У меня душа черного хлеба совсем не принимает». А кузнечиха ей и скажи: «Нс все лапши хлебать, надо и юшки отведать. Если так говоришь, значит, не проголодалась еще, кабы голодная была, ржаной хлеб калачом показался бы…»