Сидевшие за столом дружно рассмеялись. Один из гостей сказал:
— Думает, если в компанию к богатым людям затесался, так за богача сойдет! Чудно!
Все замолчали. Из головы Орлая Кости сразу выветрился хмель. Он ухватился рукой за бороду, как будто хотел ее вырвать, и, пытаясь подняться, угрожающе опросил:
— Что?.. Что?..
За столом засмеялись еще дружнее. Этот смех как будто кистенем ударил Орлая Кости по голове, он тяжело плюхнулся обратно на лавку.
Старосту как ветром сдуло с его места — он ушел во двор.
Хозяин, подмигнув гостям, спросил:
— Что, брат Кости, ноги не держат?
— Э, да наш русский богач, оказывается, совсем опьянел, — сказал кто-то. — Дядя Антон, поддержи его.
Двое гостей, подхватив Орлая Кости под руки, хотели его поднять. Но он вдруг вскочил, оттолкнул тех двоих и, ни слова не говоря, ринулся к двери. Жена поспешила за ним.
Схватили свои кафтаны и не одеваясь, выбежали на улицу.
После этого случая Орлай Кости как одержимый принялся копить деньги, стал жадным, мрачным.
— Всех их богаче буду, — говорил он жене. — Тогда и я над ними посмеюсь!
— Ой, отец, не думай с ними тягаться, — со вздохом отвечала Дарья. — Они, того гляди, помещиками станут, а Антон и сейчас все равно что купец…
Погруженные каждый в свои думы Орлай Кости и Дарья дошли до поля.
— На, возьми рукавицы, — услышал Кости голос жены.
Он поднял голову, посмотрел на поле, увидел Амину. За ней тянулась прополотая борозда, по краям лежали кучки привядшего осота.
«Я уж вон сколько наработала, а они только заявились… — увидев родителей, подумала Амина с досадой, — Насте, той и вовсе хорошо, живет себе в городе, учится на всем готовом. Ба-а-рышня! А я у них вместо батрачки…»
Амина распрямилась, забросила косы за спину, услышала, как в ушах стучит кровь.
Вдали виднелась Боярсола. Среди других домов ярко зеленела на солнце железная, недавно покрашенная крыша дома волостного писаря.
«Говорили, следователь из уезда приехал, — вспомнилось Амине, — мужиков допрашивать, как того черного русского чуть не убили в погребе».
Тот русский и к ним в дом приходил, сфотографировал ее в праздничном марийском наряде, обещал прислать карточку, да так и не прислал…
— Что стоишь, по сторонам глазеешь? — упрекнул дочь Орлай Кости.
— Пусть немного передохнет, — .вступилась за нее мать. — Вот она сколько уже сделала. Не погоняй!
— Уж и слова сказать нельзя, — проворчал Орлай Кости. — До низины дойдем, тогда отдохнем. Ишь, чуть-чуть поработают, уже отдыхать норовят…
Ему никто не ответил.
Амина снова принялась полоть, а между делом думала:
«Была бы мужчиной, ей-богу, ушла б из дому, как Янк Ардаш. Вот кто живет как хочет. С таким отцом, как мой, только намучаешься. Все говорят «богатый, богатый…» Мне-то что за прок от его богатства? Даже к празднику никакой обновы не дает купить, все сама себе шью. Пару ботинок полгода выпрашивала. Работаешь день и ночь, а он деньги копит. На что их бережет? Едим хуже последних нищих, мать без его разрешения картошки боится сварить… Только и знает, что заставляет работать…»
Пололи долго, наконец Орлай Кости сказал:
— Теперь можно отдохнуть.
— Ох, как поясницу ломит! — разгибаясь, застонала Дарья. Ухватившись за поясницу, она проковыляла к борозде, уселась рядом с мужем и дочерью. Немного погодя спросила:
— На вознесенье, отец, в церковь пойдем?
Орлай Кости подумал и сказал:
— Пожалуй, не пойдем.
— Батюшка рассердится.
— Пусть его сердится, я на свечки много потратил. А сколько раз он нынче за ругой приходил, ненасытный черт!
— Что ты, отец, разве можно так ругаться? Бог накажет.
— Я не бога ругаю, а попа.
— И попа, говорят, нельзя ругать.
— Теперь такие времена настали, что попов не то что ругают, даже бьют.
— Ты про сережкинского батюшку что ли? Так там землемера и торговца били, а батюшке заодно досталось. Говорят, он что-то против парода сказал. Молчал бы, его бы не тронули. Батюшка наши грехи перед богом замаливает, он угодный богу человек.
— Богу он, может, и угодный, а вот как людям не угодил, люди ему и наподдали!
— Ох, отец, никакого в тебе понятия нет: говоришь такое пои дочери…
— А разве у дочери уши только сейчас выросли? О том, что попа избили, она, небось, раньше нас с тобой услышала. Так ведь, дочка?
Орлан Кости от того, что пропололи уже порядочный участок, пришел в хорошее расположение духа. Он набил наполовину трубку (чтобы не расходовать зря табак, Орлай никогда не набивал ее доверху) и с удовольствием закурил.
Амина, разувшись, вытряхивала из лаптей землю.
— Это еще что! — отозвалась она. — Подумаешь — г (били. В Изганской волости в прошлую пятницу помещика убили.
— Зато, когда казаки приехали, и мужиков не помиловали, — вздохнула Дарья.
В глазах Орлая Кости появился хищный огонек. Опустив голову, он думал с завистью: «Небось, все имение растащили. Наверное, у помещика, золото было, какому-то счастливцу досталось, в одну ночь человек разбогател. Много ли места нужно, чтобы золото спрятать? Пусть потом хоть целый полк казачий приезжает, пусть хоть целое войско — все равно не найдут».
— О господи, дожили до весны, снова народ бунтуется! Даже Унур Эбат, как приходил просить сбрую, лаялся, как собака, — продолжала Дарья.
— Овод безмозглый, — Орлай Кости сплюнул.
Амина, которая в эго время обувала лапти, рассмеялась.
— Ты что?
— Чего смеешься? — одновременно спросил отец и мать.
— Как не смеяться! Недавно Унур Эбат урядника к пруду водил, бунтовщиков ловили.
— Боже, выходит, и в Коме появились? — ахнула мать.
— Чего испугалась? — усмехнулся отец. — Ты ведь не какая-нибудь помещица, что тебе сделают бунтовщики? Ну и как, дочка, поймали кого?
— Кого они поймают? Там, в бурьяне-то, паши свиньи лежали. Как начали из левольвера палить, свиньи перепугались, одна уряднику под ноги бросилась, тот упал, говорят, весь в грязи вывозился.
Орлай Кости, поднимаясь, сказал:
— Спасибо, в свинью не попал, были бы с убытком. С урядника и через суд ничего не получишь. Небось, Эбата снова в тюрьму засадили?
— Вот и нет! — сказала Амина. — Урядник теперь с ним за руку здоровается.
— Поездить Эбата надо, посадить, уж больно он беспокойный стал.
— Эх, отец, всех не пересажаешь!
— Зачем всех? Такой, как Унур Эбат, на всю деревню один.
Солнце, опустившись, светило прямо в глаза. До конца поля осталось совсем немного. Отсюда хорошо была видна низина — впадина, похожая на огромное корыто. Ее склоны с озимыми полями напоминают зеленый шелковый платок, а сверкающий ручей, бегущий по дну, — белая кайма этого платка. «Совсем как тот светло-зеленый платочек, который я собиралась подарить Эману», — подумала Амина.
Платок этот Амина не подарила, он и сейчас лежит в маленьком сундучке в амбаре… «И пусть лежит, — думала Амина, — раз Эман меня обманул, платка ему не отдам, и глядеть на него больше не стану. А ведь как ластится! В пятницу вечером пришел на гулянье, хотел сесть возле меня, я встала и ушла. Думает, не знаю, как он втихомолку от меня на свадьбу ушел. Я теперь о нем даже думать больше не буду. Недаром в песне поется: «Нет милого — нет и горя, не стану думать о тебе…»
Амину вывел из задумчивости громкий разговор матери с отцом.
— Надо тебе за Настей съездить, — сказала мать.
— Целый день пропадет, а я как раз собрался гречиху сеять, — с досадой отозвался отец.
— Так-то так, да только о пашей дочери чужие люди беспокоиться не станут.
— Разве я говорю, чтоб чужие люди беспокоились? Болтаешь, чертовка, сама не знаешь что!
— Ну вот, опять ты сердишься… И чего ты такой злой?
— Злой, злой… Хозяйству убыток, пойми ты это! Жалко дня, могла бы с попутчиками приехать.