— Погоди, Мелне, не ставь сразу столько бабок, — слышится совет с одной стороны.
— Ставь на все! — советует другой болельщик.
Карты у учащихся имеют свои, особые названия. Так, король — «старик», туз — «большой», дама — «баба», валет — «мужик». Играют на интерес. Вместо денег в ходу бабки. Пять бабок приравнивают к одной копейке. В пост, когда долго не едят мяса, цены на бабки поднимаются, поэтому некоторые ребята стараются запастись бабками заранее.
Конечно, хоть это не так интересно, но и втроем тоже можно играть… Вдруг послышался какой-то шорох. Копейка быстро сгреб карты и сунул за голенище сапога, из-под чурбана, который служил игрокам вместо стола, извлек молитвенник и, раскрыв его, сделал вид, что углублен в чтение. Колдун кинул бабки в свой картуз, сверху прикрыл картузом Моркина.
«Неужели надзиратель нас застукал?» — думал каждый, не дыша от страха.
Но тут показался улыбающийся Эмаш.
— Ух ты, черт, мы-то думали, что это длинноусый, а это — Бочка! — воскликнул Колдун.
— Чего голоса не подал? — спросил Моркин.
Эмаш, которого в школе прозвали Бочкой, расхохотался:
— Ха-ха-ха! Это я нарочно, чтобы напугать вас! Испугались? Ха-ха-ха!
— Ну, залезай скорее сюда, — сказал Моркин и, когда Эмаш, взобравшись на чердак, сел с довольным видом на свободный чурбак, спросил — Был в церкви? Что-нибудь интересное было?
— Да так, ерунда.
— А все-таки?
— Не стоит и рассказывать.
— Не хочешь — не надо, просить не станем, — решил Копейка, достал бабки, и игра снова началась.
Эмаш, досадуя, что его больше не расспрашивают, поднялся с чурбака, звякнул мелочью в кармане.
Все посмотрели на него.
— Будешь играть? — спросил Копейка.
— У меня деньги, а у вас только бабки.
— Разве бабки — не деньги?
— Для вас, может, и деньги, для меня — нет, — он снова позвенел мелочью в кармане.
— Ну, ладно, рассказывай, что случилось в церкви? — едва заметно улыбнулся Копейка. Он прекрасно знал, что Эмашу не терпится выложить новости.
— Правда, Эмаш, расскажи. — попросил и Моркин.
— Вот тебе «венский стул», садись и рассказывай.
Эмаш снова уселся на чурбак, принял серьезный вид и, подражая Эшайкову, постучал пальцами, будто закручивая кончики усов, вытаращил глаза и закричал, глядя куда-то в угол:
— Цыц! Я тебя!
Он два-три раза взмахнул рукой, как будто делая кому-то знак подняться, потом выругался матом.
У него получалось очень похоже на Эшайкова, и ребята дружно расхохотались.
— Ты сидел что ли? — спросил Моркин.
— Не я. Улитка. У него от долгого стояния на коленях заболели коленки, и он сел на пол. Эшайков увидел издали — машет рукой, шипит, цыкает. Мы сначала не могли понять, кому он знаки делает, вертим головами, а он знай себе цыкает: громко-то сказать нельзя, служба идет. Потом вижу: Улитка привалился к стене и спит. Я показал на него coceду, тот — другому, гак все увидели и давай смеяться Рыжий черт смотрит со своего амвона и не знает, что ему делать. Эшайков разозлился, чуть не лопнул. Тут кто-то толкнул Улитку, тот проснулся, встал на колени как следует. Поп снова завел своим полудохлым голосом проповедь, а Эшайков схватил Улитку за руку и потащил из церкви. В дверях стукнул его два раза. А то еще одно интересное дело было…
Но тут Моркин перебил его:
— Погоди! Слышите?
— Ага, «Златоуст» гудит, пароход Дэ-Дэ Якимова, — сказал Колдун.
— Значит, полдень, надо идти, — отозвался Копейка. Он спрятал карты и молитвенник и первым стал спускаться вниз. За ним двинулись остальные.
Эшайков, вернувшись из церкви к себе на квартиру (он жил во дворе школы), вместе с директором и его семьей отправился в гости. Надзиратель тоже ушел куда-то со своей толстой супругой. Школьники остались предоставленные самим себе.
После обеда ребята играли в саду в панок, когда кто-то крикнул из окна спальни:
— Ребята, Улитка заболел!
— Поболеет — выздоровеет, — сказал один из играющих, и игра возобновилась.
«Надо пойти посмотреть, что с ним такое», — подумал Моркин и поднялся в спальню на второй этаж.
Он бесшумно открыл дверь, вошел в спальню и замер.
У постели больного, спиной к двери, сидел Колдун. Он держал в руках холщовый пояс, привезенный из деревни, и что-то шептал над ним, прижимая его локтем.
«Э-э, да ведь он ворожит!» — понял Моркин и, шагнув вперед, громко сказал:
— Валяй, валяй, шепчи!
Колдун вздрогнул, вскочил, мигом повернулся лицом к двери, пояс спрятал за спину. Вид у него был растерянный.
Улитка, оказывается, спал, проснулся только от шума. Он смотрел на своих товарищей с недоумением.
Колдун спрятал пояс в карман, подошел к Морки-ну, сказал просящим тоном:
— Ты ведь никому не скажешь, правда?
— Все равно все знают, что ты гадаешь, колдуешь, порчу напускаешь.
— Я сейчас не ворожил вовсе, так в шутку…
— Ха-ха-ха!
— Не говори никому, я тебе все свои бабки отдам.
— Сколько их у тебя?
— Шестнадцать, половина из них — крашеных.
— Пусть все шестнадцать будут покрашены, тогда не скажу.
— Моркин, это ты слишком…
— Как хочешь, я уговаривать не стану.
— Ну ладно, я тебе сейчас отдам, сколько есть, остальные — подожди до следующего воскресенья.
— Э-э, нет! Ты за неделю забудешь, давай сейчас.
— Где я возьму?
— Где хочешь бери, не то я сейчас же всем расскажу.
— Погоди, не кричи, найду, принесу…
Этот случай Моркину запомнился потому, что, продав полученные от Колдуна бабки, он на вырученные деньги первый раз в жизни побывал в театре. Из Москвы приехал «Славянский хор». И хотя Моркин сидел на галерке в самом последнем ряду, он был восхищен представлением.
Много воды утекло с тех пор. После школы Моркин закончил учительскую семинарию. влюбился в девушку, женился на ней и с молодой женой поехал учительствовать в деревню. Так с тех пор и живет в деревне. Были дети, но все умерли в младенчестве. Теперь уж и старость не за горами…
Моркину вспоминается, как через несколько дней по приезде сюда жена затосковала. Она искоса смотрела на мужа, когда он разговаривал с марийцами, не знающими русского языка, на родном языке. Жена часто запиралась в комнате, выходила оттуда с опухшими глазами. Потом три дня подряд писала в город письмо матери, напишет — и порвет, снова напишет — и снова порвет. На какое-то время она немного успокоилась, но с мужем почти не разговаривала. Все это выбивало Моркина из колеи, на душе было тяжело.
Он упрекал себя в том, что завез молодую жену в деревню. где для нее нет ничего привлекательного. «Лучше бы я в городе дворником остался», — иной раз думал он. видя исхудавшее и побледневшее лицо жены, и сам был готов разрыдаться, как малый ребенок. Увидев, что жена как будто стала поспокойнее, он было обрадовался, но его радость была преждевременной. Вскоре выяснилось, что жена воспылала к нему лютой ненавистью. И с тех пор их жизнь превратилась в цепь скандалов, ссор и взаимных оскорблений. От такой жизни Моркин быстро опустился и постарел.
В школе у него тоже дела не ладились. В первый год он объяснял уроки марийским ребятишкам на их родном языке. Но кто-то донес инспектору, и тот, возвращаясь в город из соседней волости, специально завернул в Кому, чтобы сделать Моркину выговор. После этого Моркин не смел говорить по-марийски не только дома, но и в школе. Особенно тяжело бывало каждую осень с первоклассниками. Они ничего не понимали из того, что он объяснял им по-русски, он сердился и на них же срывал свою досаду.
— Дураки, ничего-то вы не понимаете! — кричал Моркин. бил учеников линейкой, оставлял без обеда.
Иной раз, увидев, как обиженный им мальчик утирает слезы рукавом худой холщовой рубахи, Моркин испытывал чувство раскаяния, ему хотелось подойти, погладить малыша по голове.