«Нет, так нельзя, — думал он в такие минуты. — Надо как-то по-другому!»
Но проходил день-другой, чувство раскаяния проходило, и все продолжалось по-прежнему, по-заведен-ному.
Постепенно он привык ко всему этому, жизненный круг замкнулся так крепко, что выбраться из него было не под силу, да и не хотелось уже.
Моркин стал частенько напиваться. Однажды, во время его очередного запоя, неожиданно явился его школьный товарищ Эмаш.
— Ого-го-го! — увидев его, обрадованно закричал Моркин. — Откуда бог несет? Как же ты можешь разъезжать посреди зимы, бросив школу, ай-ай-ай! Ну, раздевайся, раздевайся!
Эмаш заговорил было по-марийски, но хозяин показал глазами на дверь соседней комнаты, где находилась жена, и сделал предостерегающий жест. Гость, без слов поняв, что разговаривать по-марийски в доме нельзя, посмотрел на друга с жалостью и заговорил по-русски.
— Яс прошлого года больше не учительствую.
— Вот ка-ак? Почему же?
— Да так уж, сочли неблагонадежным.
— Ого! Неужто ты, Эмаш, попал в неблагонадежные? Ха-ха!
— Перестань. Ничего тут нет смешного.
— А? Что? — Моркин посмотрел на друга так, как будто только что очнулся.
Эмаш усмехнулся:
— Ты, я вижу, выпил сегодня? У тебя нынче день рождения?
— Нет, сегодня у меня день смерти.
— Что ты говоришь? Глупость какая-то!
— Ты прав: я превратился в непонятливое животное, стал хуже самого темного мужика!.. Погряз, опустился… Прежние товарищи ушли вперед, а я остался. безнадежно отстал… Конец, всему конец! Мне конец!..
— С чего ты взял. Не надо, не наливай мне столько!
— Пей! Водка царская, и мы сами — царские. Царскую водку пьем, а царь…
Жена, бросив шитье, вышла из соседней комнаты, поздоровалась с Эмашем, потом, указав на мужа, сказала:
_— Ты, Эмаш, его не слушай, он, как напьемся, болтает невесть что. А ты, пьяница, укороти свой язык, не то я сама тебе его укорочу! — прикрикнула она на мужа.
Но Моркин осмелел:
— Жена, не суйся в мужской разговор, мы сами знаем, что говорить. Ступай на кухню, приготовь угощение для гостя.
— А если тебя заберут, как Унура Эбата…
Моркин со злобой перебил ее:
— Кому сказано: знай свою кухню, ну?
— Иду, иду, — неожиданно испуганно проговорила жена и ушла.
— Итак, Эмаш, на чем мы остановились?
— На третьей чарке.
— Ха-ха-ха, нет, на третьей мы не остановимся! Не-ет! Я тебя спрашиваю, о чем мы говорили?
— Ладно, не стоит больше об этом толковать.
Моркин покачал пальцем:
— Не-ет… Ты ко мне один раз за три года выбрался, а теперь не хочешь выслушать, что у меня на душе?
— В паше время не принято особо много разговаривать… Рты у нас зашиты.
— Не бойся. В моем доме можно говорить обо всем смело. Или ты мне не веришь?
— Ну что ты! Я вообще-то не из трусливых, да и о тебе не могу подумать плохо.
— Дай руку, Эмаш! Эх, Эмаш, отстал я от жизни, завяз в обыденности, стыдно мне! Когда учились, ненавидели тех, кто нас бил, а теперь я сам бью детей.
— Не ты один, все так учат!
— А вот ты не хотел так учить, поэтому тебя выгнали из школы. Так ведь?
— Так.
— Ну вот, а ты мне даже не писал об этом и сейчас не рассказываешь.
— Ты не даешь мне рта раскрыть!
— Правда! Сижу и болтаю. Ну, теперь давай ты рассказывай о своих делах.
— Особенно рассказывать нечего. Все началось из-за пустяка.
— Наверное, не пустяк был, не приуменьшай.
— Пожалуй, что так. Я написал марийский букварь и в одно воскресенье собрал молодых учителей, чтобы познакомить их со своим букварем. Нас посчитали чуть ли не за революционеров. У всех произвели обыск, мой букварь изъяли. Крепко мне тогда попало от начальства, припомнили, как я однажды непочтительно отозвался об инспекторе — вот и вышвырнули.
— Хорошо хоть, что не посадили.
— Не за что сажать.
— Что же ты теперь делаешь?
— Теперь я секретарь суда, живу неплохо, свободного времени больше, чем прежде, и среди людей все время…
Моркин выслушал друга, долго сидел в задумчивости, потом проговорил медленно:
— Та-ак, значит, так, — он посмотрел на Эмаша грустным взглядом. — Знаешь, хоть тебя выгнали из школы и (Припечатали клеймо «неблагонадежный», все-таки ты счастливее меня. Душе твоей, сердцу твоему — легче. Ты знаешь, что ты честен, не завяз в грязи, не отстал безнадежно от жизни. Будь у тебя горы серебра-золота, дворцы из мрамора, или вот хотя бы как у меня, — тут Моркин улыбнулся, — хотя бы как у меня, будет у тебя квартира, и одеяла, и одежда, и самовар, и корова с овцами, если при всем этом на душе неспокойно — ничего тебе на свете не нужно. Лучше быть бедным, даже нищим, но пусть душа будет на месте!
Окончательно спиться и превратиться в алкоголика Моркнну помешала, как ни странно, русско-японская война. С началом войны его жена стала щедро снабжать своего призванного в армию брата — унтер-офицера — деньгами из жалованья мужа, и Моркину перестало хватать денег на водку. Какое-то время в кабаке ему отпускали в долг, но жена, узнав об этом, устроила целовальнику скандал.
Волей-неволей Моркин стал пить меньше.
А туг до Комы дошло известие о кровавых событиях в Петербурге, о Московском восстании.
Моркнну тогда показалось, что и его коснулось какое-то дыхание жизни. Но революция была разгромлена, повсюду только и говорили о ссылках и казнях. Пыл Моркина vrac. Снова потянулись однообразные дни — без веры в будущее, без надежд на светлые перемены в жизни.
Однажды, крепко напившись, он расплакался и стал жаловаться:
— Жизнь проходит, как в дымной бане.
Жена, погладив по волосам, простодушно сказала:
— Мерещится тебе. Какая дымная баня? Мы в светлом, теплом доме живем! Неужто тебе с пьяных глаз баня привиделась?
В другой раз, когда он сидел пьяный, положив голову на стол, приехал инспектор. Жена, заслышав под окном звон колокольчиков, принялась трясти. Моркина за плечо:
— Начальник едет, сл-ьишишь? Вон, колокольчики звенят, не слышишь что ли? К нам едут! Да проснись же ты, свинья!
Моркин вздохнул, оттолкнул руку жены и снова заснул.
— Ах ты, грязный черт, пьяный боров, вставав, тебе говорят! Встанешь или нет? — жена изо всех сил тряхнула его, подняла, поставила на ноги, но он снова порывался сесть. — Ты так… Ну-ка, иди сюда!
Она подхватила его под мышки, потащила на кухню и там, наклонив над умывальником, вылила на голову ковш ледяной воды.
— Фр-р, ты что делаешь? — закричал, очнувшись, Моркин, с удивлением глядя на жену.
— Не то инспектор, не то архиерей приехал, во двор к нам свернул, вон, слышишь, ноги в сенях обметает.
— Ах, черт, давай еще воды, лей на голову! Хватит! Дай полотенце да принеси во что бы переодеться. Теперь иди, встречай, кто там приехал, я тем временем переоденусь. Иди.
Пока Моркин переодевался на кухне, кто-то, тяжело ступая, вошел в комнату, спросил:
— Где хозяин, в церковь что ли ушел?
— Сегодня воскресенье, уроков не было, отдыхает он, — испуганно лопотала жена.
Моркин узнал голос инспектора.
«Опять этот коршун прилетел, ах, черт! — подумал он. — Хорошо еще, что не застал врасплох. Спасибо, жена разбудила… Что она там несет, разве инспектор сам не знает, что по воскресеньям уроков не бывает?»
Моркин пошел в комнату.
— A-а, вот и хозяин, добрый день! — приветствовал инспектор Моркина, подавая руку.
Раньше он при встрече подавал только два пальца, разговаривал надменно, но после пятого года изменился, поутих и иной раз, даже заметив какие-нибудь недостатки, не вынимает, как раньше, свою книжечку, чтобы сделать в ней пометки. «Сегодня он, похоже, в добром настроении», — отметил про себя Моркин.