— Чистое золото! — улыбнулся Моркин. — С ним и старость не страшна…
Кто-то постучал в дверь. Моркин от испуга чуть не выронил тяжелую коробку.
— Кто? — опросил он дрогнувшим голосом.
— Открывай, дьявол! Чего заперся?
— Фу-у, — облегченно вздохнул Моркин. — Не стучи, я крысу ловлю, поняла?
— Аа-а, — жена постояла за дверью, потом спросила — Зачем открыл?
Моркин подошел к двери, не снимая крючка, оказал:
— Тихо ты! Тихо! Я только посмотрю, ничего не возьму.
— Ну, ладно, — жена ушла.
Так повелось издавна: если муж запирался в комнате. чтобы достать из подпола заветную коробочку, а тут не ко времени приходил кто-нибудь из соседей и удивлялся, отчего заперта дверь в комнату, жена объясняла:
— Крыса из норы вышла, он нору забивает, — и тут же переводила разговор на что-нибудь другое.
Иной раз, когда муж прятал деньги, она выходила во двор, чтобы никто не подглядел за ним в окно.
Моркин приладил коробку с деньгами на прежнее место, календарь свернул трубкой, перевязал ниткой, которую выдернул из стоявшей тут же под иконами швейной машины, и повесил на тот же гвоздь, на котором висела коробка. Вынутый обрезок доски положил на место, поставил шкаф, утер с лица пот, легко вздохнул и принялся за «Челкаша».
Текли размеренные дни: дом — школа, школа — дом. Моркнну казалось, что он обречен всю жизнь ходить по этому узкому кругу.
«Эх, был бы у меня сын, я бы хоть его-то научил жить по-человечески, если уж сам не сумел, — думает Моркин, стоя у окна во время перемены и глядя на ребят, играющих во дворе в снежки. — Был бы у меня товарищ — все легче бы было, но и того нет. Просил прислать коллегу, говорят, не положено. Вот и мучаюсь один с тремя классами, эх, жизнь!..»
В воскресенье, проснувшись и напившись чаю, Моркин раскрыл недавно полученный номер «Нивы», но жена сказала со злобой:
— Хватит тебе, старый, читать!
— Хватит болтать! — остановил ее Моркин.
— Пойдем лучше в гости, жена Орлая Кости звала.
— Яс мироедами не знаюсь.
— Да ты, никак, совсем из ума выживаешь?
— Наоборот, только теперь начинаю ума набираться.
— Думаешь, «если перед едой вместо того, чтобы перекреститься, за рюмкой тянешься, так это от большого ума делаешь?
— Вот именно, — вызывающе отозвался Моркин.
Жена швырнула недоеденный пирожок в тарелку, встала из-за стола, крикнула:
— Антихрист!
Моркин спокойно спросил:
— Дальше что?
— «Дальше, дальше»! Он еще и издевается, у-у, кровопивец, дьявол, бунтовщик! — она набросила на плечи платок и пошла к двери.
Муж сказал ей вслед:
— Если, по своему обыкновению, пойдешь по деревне и станешь болтать, чего не следует, язык отрежу!
— Что хочу, то и буду говорить! Назло буду! — и она так хлопнула дверью, что задрожали стены дома.
Моркин прочитал журнал еще накануне вечером, но сейчас решил прочесть еще раз повнимательнее. Прочел стихи «Ты прошла голубыми путями…» Александра Блока. Подумал, почему Блок и Лихачев очень печальные стих-и пишут… Потом принялся разглядывать картинки в журнале. И тут ему вспомнилось, что в «Марийском календаре» тоже есть иллюстрации, но их он не рассмотрел как следует. И статью «Просвещение народа» не прочел, а, наверное, полезная статья.
«Посмотреть что ли? — подумал Моркин, встал, подошел к окну, посмотрел на улицу сквозь обледенелое стекло. — Нет, и доставать не стану, не дай бог, кто-нибудь увидит, потом не оправдаешься… Скорей бы Эмаш приехал, отдам ему все его книги, пусть прячет, куда хочет, я их больше хранить не стану… Вот получаю «Ниву», ее и буду читать. Русский журнал он русский и есть — культу-у:ра! А у марийцев что? Ни книг, ни журналов… Но все-таки календарь вот выпустили! Интересно, кто ж это постарался? Вот бы встретиться с этим человеком, порасспросить… И что плохого в том, если я прочту статью о просвещении народа? Я же учитель! И жена как раз ушла. Прочту!»
Моркин отодвинул шкаф, достал календарь. Попутно тронул рукой коробочку с деньгами, подумал: «Эх, денежки, только про вас и думай!.. Надо их отвезти в город и положить в банк, а не держать дома. Вдруг украдут, или пожар случится, что тогда делать?»
Моркин вышел на кухню, щеткой почистил брюки и сатиновую косоворотку, вернулся в комнату.
Ему вспомнилось, ка. к мальчишкой он всегда с нетерпением ожидал возвращение отца из Казани. Отец каждый раз привозил ему какой-нибудь подарок, и Моркин до сих пор помнит, как радовался, разворачивая сверток, как дрожали руки от нетерпения скорее увидеть, что же там такое…
Вот и сейчас, разворачивая бумагу, в которую был завернут календарь, он вдруг почувствовал детскую радость, как будто наконец-то получил долгожданный подарок. Если бы он сейчас взглянул в зеркало, то увидел бы, как пылает его лицо и блестят глаза. «Другой бы не стал читать, а я вот не боюсь!» — хвастливо подумал он и в первую очередь попытался прочесть замаранные черной краской слова, но не смог разобрать.
Он читал, не отрываясь, страницу за страницей, листы переворачивал осторожно, не слюнявя пальцы. Читал и улыбался, сам того не замечая.
Он не сразу услышал стук в дверь. Это жена вернулась домой. Прятать календарь в тайник было поздно, и Моркин подсунул его под старые тетради.
— Что так долго не открывал? — подозрительно спросила жена.
— Заснул, — притворно зевнув, ответил Моркин.
— Сейчас поглядим, — жена, не раздеваясь, прошла в спальню. — Кровать не смята! Не спал ты, сидел водку лакал, признавайся! Куда спрятал? — она открыла буфет.
Моркин усмехнулся:
— Ишь, какой инспектор явился.
— Говори, куда спрятал?
— Что?
— Водку!
— Хочешь выпить? Ха-ха!
— Где бутылка? И не ври, что спал.
— Да не вру я. Прилег на диван с журналом и задремал.
— A-а. ну тогда другое дело… — она пошла на кухню.
Моркин достал гармонь, сел на диван и стал наигрывать печальный мотив, думая о том, что жизнь его течет, как вода в мутном ручье…
В одно воскресенье ранней в тот год весны Моркин с женой возвращались из церкви деревни Сережкино. Шли помещичьим лесом, Моркин внимательно поглядывал на деревья, вздыхал и думал: «Вот и зима прошла…»
В лесу было тихо. Лучи мартовского низкого солнца едва пробивались сквозь частые стволы. Белые березы, похожие на вдов в белых платьях, стоят недвижно, печально опустив черные, еще безлистые ветки. Орешник тянется к солнцу своими густыми, словно волосы, ветвями. Под ногами блестят толстые корни, среди прошлогодней травы видны лужицы талой воды. Ели стоят, высоко вознеся свои кроны, словно гордясь тем, что и зимой они сохранили свой зеленый наряд. Снег, еще недавно белый, теперь почернел, как будто на него напала какая-то хворь. Дорога уже не блестит, став серо-матовой. На сером стволе рябины, как на ярмарочной рубашке, заметны желтые крапинки — пораженные места. На рябине поет-свистит скворец. Вот он сорвался с ветки, от толчка его красных лапок обломился тонкий конец ветки, упал на снег. И снова тихо в лесу.
Вечер еще не наступил, но в небе уже повисла луна. Если смотреть долго, она похожа на голову в разрезе, на ее контуре лоб, нос и рот…
Моркин шел неторопливо, — обходя небольшие лужи, которые к вечеру начали подергиваться ледком.
Жена, которая шла следом, сказала сердито:
— Ноги у тебя стали как бревна гнилые, шагай быстрее, темнеть начинает, а мне еще корову доить.
— Орлай Кости предлагал тебе с ними на подводе ехать, чего отказалась?
— По такой-то дороге трястись!.. Одни колдобины!
— Сама же говоришь — «колдобины», а велишь шагать быстрее.
Жена ничего не ответила.
Дойдя до середины леса, они услышали впереди голоса.