…Каждый день ровно в двенадцать на горизонте появляются самолеты. Летят высоко над морем. Роняют парашюты. Белые-белые парашюты раскрываются, как цветы, и сыплются на голубое море. Еще жива бабушка…
…Берег. Резкий северный ветер. Она стоит с отцом на скале. Прижалась к его ноге. Море вздымает волны, как флаги. Море наступает на них, как демонстрация…
…Москва. Ехали с аэродрома в город, все вокруг было одето в красное — готовились к Майским праздникам. Красные флаги, красные транспаранты. Ехали на такси и поминутно останавливались перед красным огнем светофора…
А когда уезжали, все зеленело. Деревья, травы… Зеленые отблески светофоров бросались под колеса, как зеленые листья на омытые дождем солнечные улицы. Дождь шел. Летний дождь. Гром гремел. Люди бежали. Дождь перестал. Посветлело.
…Пиршаги. Удаляющийся, исчезающий свист вечерней электрички. Последний день лета, первый день осени. Спокойные пески. Обезлюдевшие дачи. Пустой серый берег. Серые телеграфные столбы. Безмолвие…
…Тахмина заплакала, горько всхлипывая.
Заур мягко прикоснулся к ее волосам.
— Ладно, больше не буду, — сказала Тахмина. — Ерунда, пройдет, не обращай внимания. Не обращай внимания на женские слезы: мы часто и сами не знаем, о чем плачем. Давай лучше выпьем.
Выпили.
— Кончилась наша закуска.
— А вон, видишь, месяц, — сказала Тахмина. — Лучшая закуска к коньяку. Ты откусывай правый кончик, а мне оставь левый.
Выпили. Каждый откусил по кусочку месяца.
Тут Заур поднял голову и не увидел Тахмины. Оглянулся, оглядел скалы, берег, море, небо.
На небо вышел новый месяц, новые звезды. В лунном свете тени скал удлинились. Желтые пески отливали серебром. Лунная дорожка на море словно усеяна монетами.
Заур встал, стряхнул с себя песок, побежал, заглянул за скалу. Вдруг со стороны моря послышался плеск. Он обернулся. Ему показалось, что он видит сон.
Из моря выходила нагая женщина. Точно статуя из лунного света.
Заур забыл все, что так прочно усвоил: все правила, все запреты, советы, внушения, предостережения…
…В одно мгновение всё — прошлое, настоящее, будущее, машина отца, работа в издательстве по настоянию матери, его прежние приключения, запах женских поцелуев в его красивых усах, ожидания под дождем, тайные телефонные разговоры, услышанные песни, прочитанные книги, улыбающиеся ему глаза и те глаза, в которые он не смел смотреть прямо, детские проказы, отроческие томления, спортивные состязания, институтская жизнь, прогулки, путешествия, лекции и экзамены, страсть к вождению машины, запавшие в память слова, имена, номера телефонов, марки сигарет, последние дни, нынешний день, этот вечер, эта ночь, шум моря, месяц, эти звезды, — все, все слилось воедино и стало жаждущим, торопливым, ищущим, полным желания, страсти, неизъяснимого волнения. И это единое должно было слиться с другим — темным, живым. С единственным, собравшим в такой же сгусток другую жизнь: прошлое, настоящее, будущее другого человека, его мысли, душу, тоску, надежду, радость, ложь, тревоги — ему, Зауру, неизвестный и не могущий быть известным чужой мир.
Заур видел лицо Тахмины, ее волосы, слышал ее вымученный смех.
Тахмина смотрела на Заура, она всем существом, каждой клеткой верила, что эта страсть, ожидание, боль — пролог: они Двое создадут Третьего. И этот Третий должен вобрать в себя, объединить их жизни, которые сейчас свели в ослепительный фокус все, что было в них, и не только в них, но и в тех, кто был до них; вобрать смысл существования их предков, повторить, может быть, цвет волос матери Тахмины или, может быть, цвет глаз отца Заура, объединить, преобразить.
Человек, каким бы сложным он ни был, в конце концов выражает себя очень лаконично, как формула; и эта формула, эта спичка, этот кремень, соприкоснувшись с другой формулой, с серой, с другим кремнем, высекают искру новой жизни.
И у этой жизни будут свои горести, желания, увлечения, понятия, радости, и она снова встретится с кем-то, и снова…
На губах Заура смешался вкус ее губ, ее тела, морской воды, ветра, песка…
В три часа ночи Заур вел машину по пустым улицам спящего города.
Сияли витрины, и эти яркие окна ободряли, успокаивали, согревали.
— Дай сигарету…
Заур протянул ей пачку.
— Последняя.
— Последняя? Ну пусть останется тебе.
— Возьми, у меня есть дома.
Тахмина взяла сигарету.
Какая-то забытая богом станция передавала поздний концерт. Мужской мягкий голос тянул какую-то грустную мелодию; конферансье шутил на чужом языке; люди смеялись, аплодировали.
— А спички?
Заур похлопал по карманам, нашел коробок. Тахмина вынимала спичку за спичкой.
— Да они все сгоревшие, — сказала она и выбросила коробок в окно.
— Других нет.
«Москвич» остановился у дома Тахмины. Тахмина открыла дверцу, взяла сумку и сказала, что, может быть, Заур будет беспокоиться, так пусть он не беспокоится. Она тысячу раз ходила к врачам здесь, в Москву ездила. Показывалась лучшим специалистам. И все совершенно твердо сказали, что детей у нее никогда не будет.
— Вот такие-то дела, дорогой, возьми свою сигарету, все равно нет спичек.
Заур не успел ничего ответить, как Тахмина сунула ему в зубы сигарету.
— Не провожай, не надо, — бросила она, торопливо побежала к воротам, обернулась, еще раз махнула ему рукой, засмеялась. Но не было в этом смехе никаких гамм…
Заур проезжал по безлюдным, бесшумным улицам, мимо холодных светящихся неоном витрин. Радио молчало.
И вдруг ему показалось, что он остался совсем один в целом мире — с этой вот сигаретой в зубах. И нет даже спички…
Письмо Заура Тахмине
«Тахмина! Я пишу это письмо через час после того, как мы расстались. Что за странная идея писать через час после разлуки, да еще в четыре часа утра — подумаешь ты. А мне это вовсе не кажется странным. Зачем я пишу? Потому что то, что я скажу тебе в письме, я никогда не сумел бы сказать в лицо или по телефону. Да и в письме, не знаю, смогу ли объяснить все, что мне хочется. Наверное, ты считаешь меня мальчишкой, сопляком. Ну что ж, считай. Как бы то ни было, для меня все это очень важно. После прощания с тобой я ехал по пустым улицам и в голову мне приходили разные мысли. Мне захотелось сейчас же дать телеграмму Манафу: хватит врать, Тахмина тебя не любит, она любит меня, мы с ней любим друг друга и поженимся. Возвращайся в Баку, подавайте в суд и разводитесь… Потом мне захотелось поехать в Пиршаги, на то место. Потом — разбить машину об стенку. Потом я решил ехать домой и разбудить родителей. Высказать им все, сказать: большое спасибо, что вы произвели меня на свет; но человек, оказывается, должен родиться дважды. Я родился пока только один раз, я такой, каким меня создали вы, и живу так, как вы хотите. Спасибо, дорогие родители, вы меня вырастили, содержали, кормили-поили, дали образование, купили мне машину. Но теперь я должен учиться жить сам. Возьмите этот „Москвич“, он ваш.
Тахмина, я знаю, ты будешь смеяться.
Что, собственно, произошло? Я хотел быть с тобой, и мы были вместе. Самая банальная ситуация… Тахмина, где мне найти слова, чтобы выразить все, что я сейчас испытываю? У меня было немало встреч, но никогда не было такого потрясения.
Я счастлив, что была ты, были звезды, море и песок. Ты, конечно, будешь смеяться: бог мой, какие красивости, они давно вышли из моды. Как все мы боимся этого! Как боимся своих подлинных чувств! Все, кроме тебя, Тахмина. Ты человек. Такой, каким он и должен быть, — свободный, как ветер. Мы погибаем от ложных обязательств, псевдочувств, условностей, придуманных нами же самими.
Мы боимся быть собой и играем ту роль, которую предназначают для нас глупцы и обыватели. Вот моя роль, мой стереотип: этакий преуспевающий, ни о чем не задумывающийся юнец, искатель приключений. Вот мой типаж в массовке. Таким я кажусь всем и таким заставляю становиться себя, чтобы сыграть отведенную мне роль. Я играл ее и перед тобой. Но, господи, ведь я совсем не тот, совсем другой! И мне кажется, ты увидела меня настоящего. Увидела лучше, чем я сам. Увидела не в массовке, а крупным планом, иначе ты и не стала бы моей.