Теперь я не стыжусь ни своей сентиментальности, ни своей старомодности. Спасибо тебе за этот урок. Ты научила меня доверять себе, а не штампу, быть самим собой, а не иллюстрацией на тему…
Я верю каждому твоему слову. Верю всему, что ты говорила о себе и что внешне я слушал так безучастно. Как я понимаю твою боль, твою нерастраченную нежность, твою тоску по верности, надежду забыться и право быть иной с какими-то другими — прекрасными — людьми! И твое горькое, неосуществленное желание быть матерью…
Вот я пишу — и снова боюсь. Боюсь остаться непонятым, боюсь, что ты не пустишь меня к себе, заслонишься своей непроницаемой иронией. Хамом, циником быть не боюсь, а вот выглядеть смешным — больше всего на свете. И поэтому, Тахмина, я не пошлю тебе этого письма, я его порву и выброшу. Нет, лучше сожгу.
Я приду к тебе без слов и объяснений. Разве можно на этом свете что-нибудь кому-то объяснить? Но я буду не таким, каким должен быть по правилам игры, а таким, какой я есть.
Не знаю, будет у нас Третий или нет, но я хочу стать для тебя и Вторым, и Третьим. Я хочу быть для тебя Вторым, Третьим, Четвертым, Пятым, Шестым, не знаю каким! Тахмина, моя дорогая, моя любимая…»
Бремя одиночества
Ровно в три часа дня дядя Сафтар начал спускаться по ступенькам. Он спускался и машинально их пересчитывал. Это вошло у него в привычку. От третьего этажа до второго было семнадцать ступенек, от второго до первого — восемнадцать.
«Семнадцать да восемнадцать — тридцать пять, — повторял он про себя, выходя на улицу. — Три тысячи семьсот девятнадцать да тридцать пять. Нет, тридцать пять здесь ни при чем. Три тысячи семьсот девятнадцать — только наметка. Баланс не готов. Должно быть четыре тысячи двенадцать, а не хватает двухсот девяноста трех рублей. Хотел бы я знать, где ошибка. В прошлом квартале ошиблись на сто сорок пять рублей. Сто сорок пять или сто сорок семь? Сто сорок семь. А почему мне почудилось сто сорок пять? А, номер дома! Номер дома — сорок пять. Мирза Фатали, сорок пять… Этот склероз меня доконает. Пора, видно, на пенсию. Или двадцать один месяц. Двадцать один месяц — это сколько же дней? Сколько таких дней? В январе — тридцать один, в феврале — двадцать восемь, в марте…
Хватит, старина, ты уже совсем из ума выжил. Что ты морочишь себе голову нелепыми подсчетами? Хватит. Но баланс вчерне составил три тысячи семьсот девятнадцать рублей. Недостача!.. Ну и к черту баланс вместе с недостачей! Три часа. Пять минут четвертого. Рабочий день кончился. Сегодня суббота. Завтра воскресенье. До самого понедельника забудь все балансы, планы, приходы, расходы, все цифры. Забудь, что ты бухгалтер.
В девять часов утра в понедельник вернешься к своей бухгалтерии. А теперь довольно. Ни одной цифры! Хорошо? Договорились? В голове будто сложены штабелями цифры. Выбрось все. Посмотри на людей, на город».
Перейдя улицу, он вошел в маленькую тесную столовую, где обедал каждый день. Сел за столик в углу, где сидел каждый день.
Было видно, что из-за стола только что встали: в недоеденную котлету на грязной тарелке вдавлен папиросный окурок, на скатерти мокрые пятна от пролитого пива.
Дядя Сафтар взял меню. И тотчас положил: он уже знал, и что будет есть, и стоимость блюд. Борщ, котлеты, компот, бутылка «истису». Борщ — тридцать пять копеек, котлеты с вермишелью — сорок две копейки, компот — пятнадцать копеек, «истису» — двадцать копеек, хлеб десять копеек. Всего один рубль двадцать две копейки. Разумеется, он должен дать рубль тридцать копеек. Каждый день рубль тридцать!.. Восемь копеек туда, восемь копеек сюда… В месяц…
«Сафтар, — сказал он себе, — снова подсчеты? Хватит, говорю, выбрось цифры из головы».
Официант убрал со стола. Стряхнул скатерть. Перевернул ее на другую сторону. На этой стороне тоже были пятна. Но уже не такие яркие, они впитались, потемнели, засохли.
Дядя Сафтар заказал. Как ни странно, еду принесли быстро. Борщ был вкусный. Немного недосоленный. Впрочем, дядя Сафтар любил солить круто. Котлеты тоже неплохие. Конечно, до обедов Мины далеко, но все-таки…
Дядя Сафтар перевел дух. «Хорошее, свежее мясо, — подумал он. — Для таких, как и я, беззубых стариков».
Он покончил с котлетами.
Когда он вытирал салфеткой губы, что-то со стуком упало на пол. Сафтар посмотрел, сказал: «И эта туда же», — поднял пуговицу, опустил ее в нагрудный карман.
На его белом парусиновом пиджаке было семь пуговиц. Вторая, третья и пятая сверху уже оторвались. Теперь упала и седьмая.
Пуговицы, как зубы, выпадали неравномерно. Одна отсюда, другая оттуда…
Компот он выпить не смог. Компот был противный, мутный. Очевидно, из дрянных фруктов.
«Надо пойти вставить зубы. А тот, коренной, удалить. Время от времени он здорово докучает. Непременно надо пойти. Обещаю-обещаю и не иду. День да ночь — сутки прочь. Эх! Разве сыщешь время… И крышу надо залить смолой. Осенью снова начнет протекать. А когда течет крыша, хуже ничего не бывает. По всей комнате расставляешь тазы, ведра, кастрюли, банки. И каждая посудина издает свой, особый звук. У медного таза — один, у ведра — другой, у кастрюли — третий, у миски — четвертый…»
В жизни от трех вещей человеку невмоготу: от тесных башмаков, от зубной боли, от протекающей крыши.
Дядя Сафтар с благодарностью посмотрел на свои старые босоножки. Ногам в них было так покойно, удобно. Человек так чувствует себя только в своей постели.
«Да, Сафтар, старина, крыша у тебя течет, зубы у тебя выпали, пуговицы обрываются, пора, старик, хватит, пожил свое. Ты, кажется, слишком долго заставляешь смерть ждать за дверьми. Нет, честное слово, я не бегу от смерти, — подумал он. — И не боюсь, ее. Она унесла людей не хуже меня… Большинство моих сверстников уже там».
Молчавшее радио вдруг заговорило. Долго хрипело, прорывались отдельные слова. Но можно было понять, что передается текст для районных газет: «Повторяю: наши колхозы и совхозы в этом году… государству… сверх предусмотренного планом… Повторяю: наши колхозы и совхозы в этом году продали государству сверх предусмотренного планом вместо 1200 тонн зерна — 1897 тонн, вместо 90 тонн коконов — 105 тонн, вместо 370 тысяч яиц — 380 тысяч, вместо 222 тонн шерсти — 225 тонн. Повторяю: вместо 1200 тон…»
Дядя Сафтар заплатил рубль тридцать копеек и вышел на улицу.
«Пойду навещу жену», — подумал он.
Он похоронил ее два месяца назад. Ходил на могилу обычно по четвергам. Был и позавчера.
Но сегодня почему-то вновь почувствовал потребность навестить Мину.
Он дошел до стоянки такси. Стал в очередь.
Впереди стояло три человека. Он посмотрел на уличные часы. Стрелки заснули на цифре «двенадцать».
Подкатило такси 14–17. Потом 27–31, потом 71–18. Подошла очередь дяди Сафтара. Он ждал еще минут пять. Мимо проезжали переполненные машины. Дядя Сафтар непроизвольно взглядывал на их номера, моментально складывал первую половину номера со второй: 41–18, значит, 59, 22–15, значит, 37.
Из-за угла вынырнуло такси с зеленым огоньком. С номером 27–00. Дядя Сафтар сложил 27–00, получил 27, удивился. Но подумал, что это можно прочесть и как 2700.
— Ваша очередь?
— Да, да.
— Куда вам?
— На кладбище.
Водитель невольно улыбнулся, но тотчас согнал улыбку с лица.
Дядя Сафтар понял, почему он улыбнулся. «У меня действительно такой вид, что хоть прямо в могилу. А в сущности, разве люди со дня рождения не движутся к своей могиле? Как бы ни был долог путь, как бы ни был извилист, с подъемами, со спусками, все равно в конечном итоге он ведет к последнему пристанищу. Как говорил Молла Насреддин, куда б они ни шли, все равно придут сюда».