«Стоит еще, — улыбнулся Назаров. — Первый клуб. Все бараки снесли, а этот целехонек».
Здесь танцевал он впервые с Фатимой…
В тот год в деревне под Курском было плохо с едой. Дружок Иван Егоров, законченный молчальник, надумал на Днепр податься. Там строили плотину на порогах — и, должно, кормили сытно и давали обувку.
— Это еще как сказать, — возразил Антон. — Махнем-ка лучше на Урал. Завод у горы Магнитной мировой ставят. И башкиры там живут, баранов у них тьма!
Антона не переспорить. Завербовались и поехали. Нехватки нехватками, а делом своим гордились.
…Назаров видит себя молодым, здоровым.
На бестолковом базарчике с первой получки Антон купил сапоги и тут же их натянул на потные ноги, а драные чеботы со свистом закинул черт-те куда.
— Долой старую беспортошную жизнь! — кричал он возбужденно.
В толпе отыскал Ивана, покупавшего желтую вязаную кофточку, простую, но с шелковой ниткой. Их выдавали по ордерам, и полстройки щеголяло в подобных обновах.
— Как сапожки? — Антон козырем прошелся перед Иваном, неловко переступающим в веревочных чунях. — Махнем теперь на танцы. Сегодня клуб открывается… А на кой ляд кофту эту купил?
«Ага, — смекнул, — Фатиме… Промеж нас теперь встряла. Не поделишь такую».
Он шмякнул котомку под ноги и, бормоча что-то насчет дружбы и баб-зараз, выхватил кусок холстины, припрятанный на черный день, и в момент обменял на старые, но крепкие рыжие американские ботинки с бульдожьими носами:
— Носи, брат, да помни дружбу!
Хмурое неказистое лицо Ивана ожило, блеснули глаза, но тут же притухли.
— Откупиться хочешь? Дружба-то она дружбой…
Иван говорил трудно, как и думал, пальцы его тяжелых рук судорожно шевелились.
— Ду-урища! Я от души, а ты… Бери, говорю!
— Не-е, — глухо, будто давясь, выдохнул Иван. — Сам зароблю.
— Вот, балда осиновая, — пожал плечами Антон и, посмеиваясь, обменял ботинки у подвернувшейся цыганки на шелковый полушалок с разлапистыми листьями по черному полю.
Вечером Антон молодцевато печатал шаги, обходя по кругу тесный зал, освещенный тусклыми лампочками. Красивая татарочка Фатима льнула к нему, отплясывая по-своему под сербияночку, а Иван жался в углу подальше от гармониста, пряча ноги в чунях под лавку. Улучив минуту, он робко протянул Фатиме кофточку, и она сразу же в полутемном углу надела ее поверх платья.
Антон подскочил, выхватил из-под куртки полушалок и накинул на худенькие плечи Фатимы. Она зарделась и одарила обоих благодарной улыбкой.
После гопака подметки сапог отскочили, и Антон долго хохотал посреди клуба. Провожать Фатиму пошел босиком, держа за ушки голенища. Он подговорил ее потихоньку сбежать из клуба, и всю дорогу она вздыхала и теребила ворот кофточки. А когда она так вздыхала, у Антона мутилась душа: неужто этот хмуряка и недотепа Иван ей более люб? Сомнение, что ржавый гвоздь, засело в нем: захочешь вытащить — шляпку обломаешь…
Ждал случая Антон, чтобы всю эту неопределенность разрубить единым махом.
И вот он пыльной и жаркой весной уезжает в Москву на учебу. Бригадники подбрасывают его выше вагона, а Фатима плачет.
— Я же на начальника еду учиться! — не то хвастался, не то утешал ее Антон.
Иван не подбрасывал Антона, стоял в сторонке, хмурый и скучный.
«Хмырь несчастный, — подумал Антон, — недоволен еще чем-то…»
— С фасоном удираешь, Антон. Летуны втихаря, ночью, по шпалам, а ты — с музыкой.
У Антона даже плечи сжались от слов этих, однако стерпел, ничего Ивану не сказал. Поцеловал при всех зареванные глаза Фатимы, успокоил:
— Не плачь, вернусь!
Но не вернулся. И совестью не маялся, был уверен, что Иван с Фатимой вместе.
Еще плескались на балконах флаги и хлопали на ветру красные полотнища поперек улицы, еще бродили разодетые молодые люди с гитарами, но праздник уже отходил, а весна разгоралась, такая же праздничная, как и та, когда его у вагона подбрасывали бригадники.
Назаров остановился перед белокирпичной коробкой с красными балкончиками и сверился: номер дома на торце тот же. У подъезда рослый парень в джинсах копался в капоте «Жигулей». Хотел было спросить, да махнул рукой: поднимется на второй этаж и все выяснится.
Нажал кнопку, и тихо открылась дверь.
Седой, но еще крепкий старик буднично уставился на него и вдруг поднял брови. Вглядывался, боясь ошибиться и силясь признать хоть какое-нибудь знакомое движение, если не улыбку, которая еле продиралась сквозь дебри воспоминаний. И вдруг: