Милена Антонова
Круга нет. Акварель душевных переживаний
Кинематограф
Это город. Еще рано. Полусумрак, полусвет.
А потом на крышах солнце, а на стенах еще нет.
А потом в стене внезапно загорается окно.
Возникает звук рояля. Начинается кино.
И очнулся, и качнулся, завертелся шар земной.
Ах, механик, ради бога, что ты делаешь со мной!
Этот луч, прямой и резкий, эта света полоса
заставляет меня плакать и смеяться два часа,
быть участником событий, пить, любить, идти на дно…
Жизнь моя, кинематограф, черно-белое кино!
Но в отличие от театрального спектакля, здесь никому не дано сыграть свою роль дважды. И все театральные приемы тут излишни, все держится на «оттенках и полутонах»
Поэтическая манера Левитанского «акварель душевных переживаний»
-У Левитанского было необыкновенно серьезное отношение к каждому написанному слову – трепетное….
Ирина: Когда я спрашивала его, происходило ли действительно у него в жизни то или иное событие, описанное в стихах, он отвечал известной цитатой: «читайте мои книги, там все про меня написано» Он как то сказал мне : «неужели ты не видишь- ни одно мое стихотворение не придумано, не взято из головы, все это происходило со мной на самом деле.
Я медленно учился жить,
ученье трудно мне давалось.
К тому же часто удавалось
урок на после отложить.
Полжизни я учился жить,
и мне за леность доставалось —
но ведь полжизни оставалось,
я полагал, куда спешить!
И снова, снова к тем азам,
в бумагу с головой заройся.
– Сезам,– я говорю,– откройся!
– Не отворяется Сезам.
-Но Сезам все-таки открылся !
– Море по латышски называется Юра.. Казалось, что кто то дарил ему простую такую возможность найти наконец то себя в этом мире
– Море
по-латышски
называется ю р а,
Л: но я не знал еще этого,
когда вышел однажды под вечер
на пустынное побережье
и внезапно увидел огромную,
указывающую куда-то вдаль
стрелу,
на которой было написано
мое имя Юра
Это было забавно и странно,
хотя и немного жутко
одновременно.
Л: Казалось, что кто-то
мне дарит
простую такую возможность
найти наконец-то себя
в этом мире.
– Это было игрой
под названьем
«Ищите себя»
(и, конечно, в нем слышалась просьба
«ищите меня!»,
ибо сам не найдешь себя,
если кто-то тебя не найдет)…
– «Как» важнее, чем «что». Я даже думаю , «что»– может быть , вообще не важно.
– Ибо ничто из области «что» не спасёт никакое произведение искусства от всегда возможного провала
– Да, в поэзии много непонятного, но когда «написать непонятно» становится творческой задачей – это, по моему, просто от невоспитанности.
И мне кажется, что по-настоящему интеллигентное искусство – это искусство, которое по крайней мере стремится к тому, чтобы быть понятым. Чтобы быть прозрачным
Я лежал на этом снегу
и не знал,
что я замерзаю,
и лыжи идущих мимо
поскрипывали
почти что у моего лица.
Близко горела деревня,
небо было от этого красным,
и снег подо мною
был красным,
как поле маков,
и было тепло на этом снегу,
как в детстве
под одеялом,
и я уже засыпал,
засыпал,
возвращаясь в детство
под стук пролетки
по булыжнику мостовой,
на веранду,
застекленную красным,
где красные помидоры в тарелке,
и золотые шары у крылечка —
звук пролетки,
цоканье лошадиных подков
по квадратикам
красных булыжин.
– Левитанский не тщился что-либо вспоминать, принимая забвение как должное и понимая его мнимость. «Я все забыл» – произнесет он, чтобы подтвердить это и опровергнуть, уподобляя себя то “мушке в янтаре”, то Вечному огню, то пламени гильзы в блиндаже… “Все забыл”, “все избыл”, “все почти забыл”, “все хочу забыть”… Будто его память автономна и не зависит от него самого
Ну что с того, что я там был?
Я был давно, я всё забыл.
Не помню дней, не помню дат,
Ни тех форсированных рек.
– Я неопознанный солдат,
Я рядовой, я имярек.
Я меткой пули недолёт,
Я лёд кровавый в январе.
Я прочно впаян в этот лёд,
Я в нём, как мушка в янтаре.
– Ну что с того, что я там был?
Я всё избыл, я всё забыл.
Не помню дат, не помню дней,
Названий вспомнить не могу.
– Ну что с того, что я там был,
В том грозном быть или не быть?
Я это всё почти забыл.
Я это всё хочу забыть.
Я не участвую в войне —