Сопровождаемый своими бдительными спутниками, поэт прибыл в Верону утром в середине октября, не вызвав своим появлением особого изумления. Снова обустроившись в городе на Адидже, он никому ничего не рассказал о своей неожиданной отлучке, о том, что пережил за эти дни. И даже его покровитель и друг Кангранде, знавший его необщительный характер и темперамент, был очень далек от правды в своих изысканиях. Видя то, что поэт вернулся здоровым и невредимым, все решили, что это была очередная странность человека, жившего в своих произведениях. В его глубокой сосредоточенности на себе не заметили ничего особенно. Если раньше было трудно вытянуть слово из задумчивого Данте Алигьери, теперь он вообще избегал бесед. Его пребывание во владениях Кангранде долго не продлилось, потому что поэт решил уехать и из этого приальпийского города. Он хотел удалиться от двора, временами такого разряженного и пестрого. Поэт желал уехать из своей комнаты в этом дворце, которая постоянно напоминала ему о вечной участи изгнанника. Это не значило, что он не испытывал безмерной благодарности к Скалигеру, который покровительствовал ему и его детям. Поэт лишь хотел укрыться в спокойном, тихом месте и дать отдых своей совести. Он страстно желал, чтобы его окружала, наконец, его семья, его дети Пьетро, Якопо и Антония, которая приняла постриг и теперь носила имя сестры Беатриче; он хотел жить в собственном доме, избегая роскоши. Все это он нашел в Равенне, расположенной на Адриатическом море, где правил его друг и такой же творческий человек Гвидо Новелло де Полента, окруженный выдающимися художниками и писателями. Тут его приняли с распростертыми объятиями и энтузиазмом, понимая, что значит быть рядом с таким человеком, философом и ученым, как этот бездомный поэт.
Глава 60
Но даже в своем последнем доме, в Равенне, он никогда никому не говорил о происшедшем. Он не обращался к следам пережитого даже в последующих произведениях, словно о том времени нельзя было ничего сказать, словно нельзя было допустить посторонних к тяжелым воспоминаниям своей души. Несмотря на это, он хранил воспоминания в потаенных уголках своей памяти, в этом темном и мрачном лесу, где уже однажды чувствовал себя потерянным. Это были уголки памяти, в которых мы храним то, что тяжело вспоминать, хотя со временем и осознаем, что не должны и не можем это забыть или отказаться от какой-то части собственной жизни. Под спокойным небом Равенны Данте смог закончить свою «Комедию», посвятив ее своему новому гостеприимному хозяину Гвидо Новелло да Полента. Данте завершил последнюю и самую светлую из ее частей, «Рай». Он не забывал и о других работах, где выражал свое негодование против тех, кто отдал его родину развращенному Авиньону. Данте открыто и с бесспорным блеском выступил против всей клики папских слуг.[57]
Иногда он посвящал себя делам, которые ему поручал его сеньор, тогда они полностью занимали его разум: дипломатия, экономические связи с соседями, для которых было очень почетно общаться с изгнанным поэтом: его участие в переговорах гарантировало честность и верность слову. Но всегда, когда его разум нуждался в отдыхе или когда поэт уезжал в какое-нибудь место, где никто не мог побеспокоить его, мысли Данте уносились к родному городу, в тень дней, проведенных там. В действительности он никогда больше не чувствовал страха, этого холодного дыхания смерти у затылка, который преследовал поэта во время его изгнания и особенно в те ужасные дни во Флоренции. Его не покидали видения, повторяющиеся кошмары, которые порой заставляли его ненавидеть ночь. Однако этим снам удалось превратиться в нечто родное среди остальных воспоминаний, которые поэт принял со смирением, с которым калека принимает свое увечье. Если что-то его и волновало, то только то, что однажды его опасения станут явью. В последние годы жизни он чувствовал себя уставшим, уже не было костра, которого стоило бояться его больным костям. И в конце концов его память смогла смириться с образами злобных собак и немых демонов с голубыми ногтями, которых линчевали, разорвали на куски и смешали с грязью. Иногда он даже думал, что все это было частью бреда, который его воображение породило, когда Данте везде подозревал обман и дьявольские планы. И тогда было достаточно развернуть тот листок Франческо, который он всегда носил с собой. Перечитывая его слова, он воскрешал правдивые воспоминания обо всем, что происходило. И все снова становилось реальным. Расплывчатые очертания фантазий делались отчетливыми и плотными, как эта жесткая потрепанная бумага.