Когда на площадях сжигали мысли
И книги — те, что содержали их, —
Писатель, не нашедший в черных списках
Своих, увы, не запрещенных книг, —
Не вынеся такого унижения,
Писал властям: «Я требую сожжения!»
Печататься в такие времена,
Когда и Брехт, и Гейне вне закона?
Когда горят такие имена,
Как можно оставаться несожженным?
Так рассудил писатель Оскар Граф.
Как показало время, был он прав.
* * *
Что написано пером, не вырубишь топором.
Для пера такая уверенность
редко кончается добром.
И все-таки,
хотя перу достается,
Последнее слово за ним остается.
Умирали два кирпичника,
С белым светом распростясь.
По тогдашнему обычаю
Умирали: шли на казнь.
И один из тех кирпичников
Всю дорогу причитал:
«Ой вы, крыши черепичные!
Ой ты, каменный портал!
Ой вы, глины и красители,
И песок, и алебастр!
Ой дворцы моих губителей,
Некому достроить вас!»
А второй из двух кирпичников
Хохотал, завидя смерть:
«Как-то будет непривычно мне —
Шляпу не на что надеть!»
Так шутили два кирпичника
У могилы на виду.
Не рыдали, горемычные,
Смехом встретили беду,
Приближаясь к той неведомой,
К той немыслимой черте…
Смех — как друг, навеки преданный:
Познается он в беде.
Историк Иегер написал историю.
Совсем не ту историю, которую,
Наощупь выбирая направление,
Веками создавали поколения.
Он написал историю, которая
Могла б служить поддержкой и опорою
Его небескорыстным устремлениям
Тысячелетья подчинить мгновению,
Дабы по мановению мгновения
Века свое меняли направление…
Историк Иегер возмущен
Убийством графа Гельфенштейна.
Он ждал, что будет граф прощен
По обстоятельствам семейным.
И восклицает он, грустя
Над оскверненною святыней:
«Напрасно бедная графиня
Простерла к ним свое дитя!
Напрасно пала на колени,
Лицо склонивши до земли,
К ее рыданьям и моленьям
Мятежники не снизошли».
Профессор Иегер — не профан,
И он приводит с сожаленьем
Забытый, но весомый факт:
Графиня пала на колени.
А сколько пало от руки
Ее возлюбленного мужа,
О том Иегер — ни строки.
Им данный факт не обнаружен.
А граф, сметая села в прах,
Ни разу не смягчился сердцем,
И не увидел гордый граф
К нему протянутых младенцев.
Конечно, жаль его жену,
Однако пусть она не взыщет:
Женою сделал граф одну,
А вдовами — не меньше тысячи.
Да, подчинить историю мгновению,
Согнуть века в позорном унижении,
Поставить им условия кабальные —
Поистине замашки феодальные.
Но что поделать, ежели Иегеру
Весьма важны дворянства привилегии?
Иегер ополчается на Мюнцера,
Боясь не той, а этой революции.
Он занимает четкую позицию,
Подобную позиции полиции,
Которой так же, как ему, не нравятся
Все эти толки о всеобщем равенстве.
ПРИВАТ-ДОЦЕНТ РАЗВИВАЕТ МЫСЛИ ПРОФЕССОРА В 1933 ГОДУ
Любопытна весьма оценка
Франца Гюнтера, приват-доцента:
Мол, крестьяне, опора нации,
В достопамятный год Реформации
Поднимали свое восстание,
Снаряжали свои отряды
За великую нашу Германию,
За грядущий «новый порядок».
Только Мюнцер смущает Франца:
Слишком ясен его девиз.
Разве может всемирный фашизм
Допустить всемирное братство?
Но, спустя четыре столетия,
Гюнтер Франц тормошит историю,
Чтоб события давние эти
Современных приход ускорили.
Он — глашатай времен иных
И событий иного сорта.
Гюнтер Франц поминает мертвых,
Чтоб на смерть посылать живых.
Пораженье крестьянской битвы
Не смущает Гюнтера Франца:
Для него сто тысяч убитых —
Только жизненное пространство.
И поэтому он, приват,
Им, убитым, кричит: «Виват!»
Потому, обходя аргументы,
В комплиментах горяч и неистов.
В нем не больше процента доцента.
Остальные проценты — фашиста.
Пусть запомнится поколениям
И живущим, и всем последующим:
Через смерть идти к возрождению —
Привилегия одноклеточных.