Много дел у Лагида. Надо думать о хлебе насущном, снабжении ушедшего войска, вербовке наемников для его пополнения, строительстве флота (как без него), проведении полевых работ в срок. А еще судебные тяжбы, и ладно бы между людьми, так ведь полисы придумали друг с другом бодаться за землю и воду. Меряются, кто больше пострадал от персов. И главная головная боль – деньги. Как сделать так, чтобы имеющееся не потратить, а наоборот, преумножить. Тут, конечно, крутится Гарпал, правда за ним нужен глаз да глаз, ибо он живет по правилу: "Чтобы у нас все было, а нам за это ничего не было". По правде сказать, все заботы можно свести к одним только деньгам, знай, доставай их из сундуков, да вот только если так сделать, никакой лидийской казны не хватит. Она не бездонная. Вот и приходилось хилиарху вертеться, как лодке в бурю между скал, чтобы всюду успеть, спорящих помирить, нужное добыть, мощь свою укрепить, и при этом ни обола не потратить.
Не оттого ли в тридцать четыре года он кажется старше? Да и Таис... Ей двадцать, но куда подевалась та легкая и беззаботная девчонка, перед которой открыты все двери? Есть ли еще в ее глазах та свобода, недоступная невестам, "быков приносящим"? Птолемей всматривался внимательно, угадывая ее чувства, пытаясь понять, какой она стала. Изменилась? Прежняя?
– Я не знал, что ты здесь.
– Я приехала к тебе.
– Давно?
– Больше месяца назад.
– Где ты живешь?
– В доме Лисиппа.
Бесстрастный обмен вопросами и ответами. Голоса тверды, спокойны, словно расстались только вчера. Оба чего-то ждали, изучая друг друга. Словно разум в смятении, видя знакомое лицо, тем не менее, не мог его опознать и ждал какую-то приметную деталь, которая сказала бы обоим:
"Это я".
Давно забыты флейтистки, до них никому нет дела. Мимолетное удовольствие, не стоящее памяти. Памяти важнее другое.
Три года в разлуке, для бессмертных – лишь миг, но человека ничтожная песчинка Крона-временщика способна изменить до неузнаваемости.
Таис смотрела на Птолемея. Изменился? Прежний? Афинянка видела, как разглаживается глубокая морщина меж бровей, как смягчается тяжелый взгляд, погружаясь в бездонные озера ее глаз.
На лице Птолемея вдруг появилась смущенная улыбка.
– Я очень соскучился по тебе, Таис. Прости меня. Я, кажется, лепетал сейчас какую-то чушь, вместо того, чтобы подхватить тебя на руки...
– Не ожидал, что я помчусь за тобой на край света? – улыбнулась афинянка.
– Если и ожидать от кого такое, так только от тебя... – прошептал македонянин.
Таис шагнула вперед.
Птолемей шагнул вперед.
– Я хочу поцеловать тебя.
Кто произнес эти слова? Мужчина? Или женщина?
Таис зажмурилась. Нет, это не она. Птолемей не стал просить, он мужчина, воин, хилиарх. Пусть просят другие, те, кто вымаливает близость Четвертой Хариты, суля горы золота за ночь неземного наслаждения.
Он мог бы стиснуть ее в объятьях, не произнося никаких слов.
"Я беру, потому что могу взять. Моя!"
Нет, он произнес слово. Не "моя" – другое, обозначающее желание, не обязывающие ни к чему, но подразумевающее продолжение:
"А ты?"
Сердце было готово выпрыгнуть из груди афинянки. Три года разлуки. Война. Победы. Пленницы... Еще там, в Фивах, да и здесь немало. Гаремы разбитых сатрапов, настоящие цветники, уступающие богатством лишь одному – царскому. А какие там женщины! Одна другой краше. Руку протяни, да выбирай, какую хочешь. Любой одичает от их доступности... Только таких, как Четвертая Харита, не берут силой. Берут, не спрашивая, рабынь или флейтисток, вроде тех, которых прогнал Птолемей. Больше всего Таис боялась, что он, победитель, завоеватель, забудет об этом. Но он не забыл.
Таис сделала еще один шаг навстречу.
"Твоя", – шевельнулись беззвучно губы.
Стена рухнула. Птолемей подхватил девушку на руки, словно невесомую пушинку, закружил...
Ночь все расставила по своим местам. Это была ночь памяти, они осторожно открывали друг друга заново, отдавшись во власть текущего по жилам огня, отворяющего уста для трех простых слов, уже сказанных когда-то давно, в другой жизни, на берегу звездного моря.
Они встретились буднично, даже холодно, но наутро уже и не вспомнили это глупое чувство настороженного недоверия, растворились друг в друге без следа.