– Чей сын? – вдруг заорал он.
– Твой, Коленька, твой! – затрепетала бедная женщина.
– Мой сын вон! – выкрикнул Колька, указывая в сторону старшего ребенка, игравшего в тот момент с гантелями, весом чуть ли ни с него самого.
Утихомириволи Кольку всем семейством. Выпив изрядно водки, он, в конце концов, признал свое отцовство, но в сторону люльки с младенцем смотрел все равно настороженно и даже с опаской.
С тех пор так и повелось: старший брат был все больше при отце, а младшим занималась мать. Старший рос грубоватым мужланом, а младший – тихим агнцем, смирным и интеллигентным. Старший, повзрослев, пошел служить в милицию, а младший, закончив философский факультет, пристроился младшим научным сотрудником в системе Академии наук.
Добравшись до рабочего места, капитан Жмыхов жадно выпил пол графина кипяченой воды, плюхнулся в свое кресло и задумался. Затем поднял трубку и набрал номер:
– Здорова! – поприветствовал капитан собеседника. – Давай дуй ко мне. Чего? Ср..л я на твою работу, философ херов. Быстро!!!
Брат приехал через пол часа. Робко поклонился и получив дозволение пойти в кабинет, уселся на стул, предназначенный для нарушителей порядка.
– Дело есть, Костян, – начал Жмыхов без всякой лирики. – Расскажи как ты мне, брат, про Крита.
– В Грецию решил съездить отдохнуть? – участливо спросил Константин.
– Чего? Какая Греция? – повысил голос Жмыхов. – Чего несешь?
– Только не Крита, а Крит правильно, – с улыбкой добавил Константин.
– Слушай, Сократ недоделанный, еще одна такая выходка и начну бить. Понял? – Старший брат угрожающе навис над столом, так, что тот захрустел, грозя развалиться.
– Понял, – послушно кивнул младший.
– Давай, выкладывай все, что знаешь про писаку этого, Крита, он же Вязенский. 'Ишь, писатель, а кликуха как у киллера какого-то, – подумал про себя капитан. – Ничего, разберемся…'.
Бездействие выводило Дольскую из себя. Отсутствие Книги лишало ее возможности продвигаться вперед. Пророчество сбылось, там, в тысяча девятьсот тридцать восьмом году. Но здесь, в две тысячи восьмом она оказалась запертой в четырех стенах однокомнатной квартирки, не имея никакой возможности выполнить то, ради чего все и было затеяно. Зимой тридцать восьмого все выглядело великолепно – главный враг был повержен, а книга оказалась у нее в руках. Но теперь Дольскую начинали терзать сомнения: а все ли было так, как ей казалось?… Или где-то была допущена ошибка? И главное – куда подевалась Книга?
После пары дней в пребывания в квартире Марченко и знакомства с членами 'Трехкружия' образца две тысячи восьмого года Дольская окончательно пришла к выводу, что в звене событий, прошедших за семьдесят лет, был очевидный сбой. Именно он привел к потере главного компонента – Книги – став препятствием для осуществления третей части пророчества…
История повторялась. Книга исчезла также таинственно, как и тогда, в начале девятнадцатого века. Лишь чудом в двадцатые, в послереволюционной неразберихе они вышли на Львову. И вот теперь след книги снова потерян. …Первый круг был пройден еще в девятнадцатом веке. В тысяча восемьсот тринадцатом году русские войска перешли границу Польши и начали теснить Бонапарта в дореволюционные границы Франции. Шведы и прусаки помогали, чем могли, а в августе тринадцатого года на помощь коалиции пришла и Австрия, имевшая давние претензии к возомнившей не бог весть что Франции.
В жаркий сентябрьский день тысяча восемьсот тринадцатого года в расположении русской армии в Силезии царили покой и благоденствие. После того, как русско-прусская коалиция двадцать шестого августа под командованием прусского генерала Блюхере на голову разгромила французов вместе с их зазнавшимся маршалом Макдональдом, являвшимся по совместительству герцогом Тарентским и будущим пэром Франции, солдаты получили заслуженную передышку между кровопролитными сражениями. Лагерь решено было разбить недалеко от места недавнего сражения – на берегу речушки Кацбах, протекавшей в предместье небольшого городка Лигниц.
Пленные французы жались в отведенных им резервациях, не смея и мечтать о сытном солдатском обеде, который повсеместно готовился на десятках разожженных костров.
Князь Петр Алексеевич Вязенский обходил расположение русских войск. Настроение у Петра Алексеевича было хорошее, ибо утром он получил известие из Петербурга от своем матери Марии Александровны, что отец его – князь Алексей Иванович Вязенский – оправился после недуга, свалившего его в самом начале лета и не предвещавшего счастливого исхода. А отца Петр Алексеевич любил, не смотря на то, что тот не приложил и толики усилий для того, чтобы его единственный сын и наследник не оказался в самом пекле боевых действий, а был пристроен адъютантом при штабе, к примеру.
Мог, но не помог князь сыну, желая преподать повесе урок.
Сам же Петр Алексеевич зла на батюшку своего не держал, списывая, однако, его бездействие на отсутствие нужных связей в определенных кругах. Молодой Вязенский прекрасно понимал, что отец, хотя и был, согласно родословной, из потомков Мономаха, приближенных в свое время к самому Грозному, значительной карьеры так и не сделал – при Екатерине был наместником провинциальных губерний, а при Павле и вовсе ушел в отставку. Для иных, может, и завидный путь, но для князя-то – маловато.
Но свою викторию Алексей Иванович, как он сам считал, все же в жизни совершил.
Будучи в заграничной поездке по Европе в самом начале восьмидесятых годов восемнадцатого столетия нанес визит в Англию, где влюбился в очаровательную девушку Мэри, ставшую через год его законной супругой, получившей при крещении имя Мария, а отчество – Александровна, так как отцом ее был лондонский банкир по имени Алекс Брэдли.
В Москве молодые поселились на Воздвиженке, а через несколько лет у них родился чудесный младенец, нареченный Петром, или Питером, как на английский манер величала его мать.
И вот теперь, возмужавший Петр Алексеевич обходил лагерь, разбитый русскими войсками так далеко от России. Он перекидывался шутками с солдатами, не чураясь различий в званиях и происхождении, насвистывал популярный вальсок, услышанный накануне отъезда из Петербурга, и мечтал о скором возвращении к мирной жизни.