И Виталий неожиданно для самого себя вдруг спросил:
— Вы, наверное, очень любили Женю?
— Странный вопрос…
— Нет, не странный. Мне неловко его задавать вам, это верно. Но я так хочу разобраться… И вы меня, надеюсь, извините.
Она слабо пожала плечами.
— Извинить гораздо проще, чем ответить. Очень любила, не очень… Я любила Женю гораздо больше, чем он меня. Вот в этом я уверена. А в любви… один писатель сказал очень точно: в любви сильнее тот, кто меньше любит.
— И что же, он во зло употреблял свою силу? — спросил Виталий, чувствуя, как начинает волновать его неожиданный поворот в их разговоре.
Ольга Андреевна чуть заметно усмехнулась.
— Хорошо. Попробую вам объяснить… — она на секунду задумалась, машинально поправив двумя руками причёску, потом, вздохнув, продолжала: — Я очень многим пожертвовала, согласившись уехать из Ленинграда. Там была моя родная школа. Я её кончала. А через пять лет пришла туда учительницей. Школа была для меня родным домом с любимыми и любящими людьми. Я имею в виду и своих старых учителей, и детей. Но я все бросила ради Жени. Он так сюда рвался. А мне здесь было плохо. Но я терпела. Пока не заметила, что Женя стал отдаляться от меня. Временами он был со всем чужим. Если вы женаты, вы меня поймёте. Ведь на поверхности ничего не было, внешне как будто ничего не изменилось. Но я чувствовала, всем существом своим чувствовала, что происходит. Когда по мимолётному слову, интонации, жесту, по самому, кажется, мелкому поступку, по глазам, наконец, улавливаешь, что творится в душе близкого тебе человека. А Женя все дальше уходил от меня. Тогда я начала бороться. У меня тоже есть характер, есть терпение. Я ведь педагог. Но дети… Это все-таки не взрослые. Они мне яснее. Да и чувства здесь другие. Это главное. Я иногда срывалась, Я злилась и плакала от своего бессилия. Начались ссоры. Иногда глупые, мелкие, которые стыдно вспомнить. Но я не могла видеть, как он был груб и несправедлив, как он всех восстановил против себя. И я решила, что нам надо вернуться в Ленинград. Но это оказалось немыслимо. Он и слышать об этом не хотел. Только больше стало споров и ссор. Я ведь вам сказала, у меня тоже есть характер. Тогда я решила уехать одна и написала родителям…
Она умолкла, устремив взгляд куда-то в пространство.
Виталий неуверенно спросил:
— Он так увлекался новой работой?
— Он всем увлекался, — с внезапной резкостью ответила она. — И тогда ничего не желал замечать.
— Но разве мог он украсть заводской проект, чертежи и продать их? — воскликнул Виталий.
И она, словно обрадовавшись перемене разговора, быстро ответила:
— Нет, нет! Это глупость. Ложь.
— Но кому такая ложь могла понадобиться?
Виталий незаметно для себя все дальше уходил оттого сложного, запутанного и неясного, к чему только что прикоснулся.
— Там есть разные люди, — ответила Ольга Андреевна. — Я их плохо знаю.
— Я в них разберусь! — запальчиво произнёс Виталий.
Виталий был молод и не успел ещё накопить того жизненного опыта, который нельзя ничем заменить — ни чуткостью, ни способностями, ни даже талантом. Некоторые стороны жизни, в частности жизни семейной, супружеской, ему были известны лишь понаслышке, из книг, от других людей. И потому оставались неуловимыми важные детали и оттенки таких отношений. Но — и это главное! — собственные переживания, заботы и волнения, которые только и могут сложиться в опыт и позволить понять других людей, Виталию были не знакомы.
И все же его обострённое внимание, ясно осознанная необходимость всегда и прежде всего разобраться в чувствах и мыслях людей, а уже потом судить о их поступках, наконец, врождённая чуткость помогли ему уловить в словах, в тоне Лучининой ту самую недоговорённость, которая его насторожила. Да, да, она даже сейчас не до конца откровенна, что-то ещё было между ней и мужем, какие-то были ещё причины тех ссор, которыми кончались их разговоры.
И ещё одно открытие: она явно недолюбливает Булавкина. Почему? «Любимчик». Это слово, конечно, никак не характеризует Булавкина, и оно вырвалось у неё невольно, потому что она всегда так думала о нем. Но в то же время это означает, что Женька как-то по-особому доверял своему шофёру, может быть, такое, что не доверял даже ей, жене. Или доверял напрасно, и она это видела. Скорее всего именно так. Черт возьми, до чего же сложный узел!
Одно пока ясно: Женька все-таки настроил против себя людей. Даже эта подлая анонимка…
Но тут Лучинина, словно уловив, что мысли её собеседника снова вернулись к тому письму, неожиданно сказала:
— Дело, между прочим, не ограничилось им, — она жестом указала на карман, куда Виталий спрятал письмо. — Женя говорил, что подготовлена даже статья против него в газету. Правда, она не появилась.
— Статья в газету?..
— Да. А чего вы удивляетесь? Врагов у него хватало. Я же вам говорила.
— А почему статья не появилась?
— Не знаю. Может быть, Женя что-нибудь предпринял.
— Когда Женя вам говорил про неё, давно?
— Точно не помню, — она устало приложила пальцы к вискам. — Но ревизия на заводе в то время, кажется, только началась.
Виталий и сам устал от этого напряжённого разговора, вернее, даже не от самого разговора, а от вереницы неожиданных мыслей, предположений, загадок, от непрестанных тупиков и вопросов, которые он рождал.
Виталий сунул трубку в карман и стал прощаться.
Выйдя в маленькую переднюю, которая была совсем не такой тёмной, как ему это показалось сначала, он заметил в углу, за вешалкой, целую груду удочек разной длины, бамбуковых, составных и самодельных. В паутине лесок поблёскивали серебристые блесны, проступали, как запутавшиеся рачки, красно-белые круглые поплавки. Рядом с удочками стояли громадные болотные сапоги, резиновые длинные голенища их, перегнувшись, тяжело спадали на пол. Виталий кивнул в сторону удочек.
— Женя любил рыбачить?
— С ума сходил. Уезжал куда-то на целые сутки. Каждую субботу. Доказывал, что это его единственный отдых. Уж не знаю, чем он там занимался.
Виталий удивлённо посмотрел на неё и улыбнулся.
— Рыбу-то все-таки привозил?
— Рыбу привозил, — сдержанно ответила она.
Они простились.
Игорь Откаленко после беседы в горкоме партии один возвратился в горотдел.
Солнце жгло невыносимо. На пыльной, засаженной чахлыми молодыми деревцами улице тени не было. Немилосердно чадя и источая жар всем своим накалённым металлическим телом, с грохотом проносились автобусы. У киосков с водой толпились люди.
Игорь сначала снял пиджак, перекинул его через руку, потом стянул галстук и расстегнул воротничок рубашки. Каждый раз на минуту-другую становилось легче.
По дороге он размышлял. Виталий в плену одной только версии и уверен, что Лучинин не мог покончить с собой. Хотя скандальные результаты ревизии, передача дела в прокуратуру и предстоящий суд — достаточные основания для этого. Лучинин наверняка был не только деятельным, энергичным, но и самолюбивым, вспыльчивым человеком. Такой должен особенно остро переживать случившееся. А тут ещё нелады с женой. Что это значит, Игорь представляет отлично. Если, к примеру, у Алки плохое настроение и она «заводится» и начинает цепляться, все у тебя валится из рук. А если вообще нелады?
Нет, Виталий явно спешит с выводами. Впрочем, вчера он заколебался. Результаты ревизии произвели впечатление даже на него.
А вот исчезновение этого парня, Булавкина, явно загадочно и тревожно. Связано ли оно с делом Лучинина? Тут придётся как следует поработать. Булавкича надо найти, живым или мёртвым. Впрочем, почему же мёртвым?
Свернув за угол, Игорь увидел двухэтажное серое здание горотдела милиции с привычной красно-синей табличкой у входа. Около подъезда стояли запылённый мотоцикл с милицейской полоской на коляске и знакомая коричневая «Победа».