Те, кто не понимал охотника, спрашивали:
— А кто ваш Тампест?
— Друг, — серьезно отвечал Вейбридж, — и союзник.
Он открыл дверцу будки, и пойнтер стремглав бросился к курам, клюющим зерно во дворе. Остальные псы завыли от разочарования и ревности.
— Тамп, — прошептал хозяин, — день будет великолепным или ужасным.
После недолгих колебаний он выбрал автоматическую пятизарядную винтовку.
Он не любил это оружие, охота с которым казалась ему несправедливой и бесчестной.
Дичь могла надеяться на спасительное бегство от двустволки, но теряла всяческие шансы, попадая под залп скорострельной винтовки.
Вейбридж относился к животным, на которых охотился, по возможности справедливо — стыдился убивать зайца на лежбище; в принадлежащем ему заказнике, он запрещал сплошной сенокос, оставляя островки травы и позволяя дичи найти укрытие.
Автоматическая винтовка, которая скашивает разом половину стаи куропаток, уничтожает утренний квартет кроншнепов и позволяет стрелку дважды промахнуться, была оружием охотника без чести и совести.
— Ба, — сказал он, тщательно проверяя выбрасыватель, — на другую чашу весов ложатся зыбучие пески; я рискую собственной шкурой!
Тампест занял место рядом, ибо не любил покорно плестись по пятам хозяина — он был компаньоном и не отказывался от дружеской беседы.
Вейбридж оставил Сиу слева и направился к морю. Пойнтер поднял подрагивающий нос к близким болотцам, откуда взлетали чирки, потом застыл перед водяной курочкой, торчащей на высоких ногах. Птица с криком бросилась прочь, оставляя двойной след на шероховатом зеркале воды.
— Пойдем через холмы, — сказал Вейбридж, и Тампест понял его, бросившись к темной линии горизонта. Он, наверное, уже думал о криках взъерошенных улит и черном одеянии турпанов, которые в великом множестве водятся у соленых вод.
Добравшись до холмов, Вейбридж сделал остановку и оглядел длинную стену пепельных скал.
Он знал, что в миле отсюда гряда внезапно прерывается, открывая проход речушке, вытекающей из Фенна. Пройдя вверх по течению, можно было выбраться в запретный район.
Утром было серым, но светлым. Горизонт, отмытый вчерашним ливнем, трепетал от испарений. Кое-где высились округлые полушария дюн.
На самом верху обрыва с довольным писком друг за другом гонялись птенцы тупиков, а нетерпимого нрава фламандские чайки сгоняли с насиженных мест толстых поморников.
Вейбридж улыбнулся при виде привычной картины; его охватило странное и меланхолическое чувство. Сам не зная почему, он мысленно заключил перемирие с противниками, на которых охотился в другое время.
В десяти шагах от него, шурша крыльями, взлетел малый веретенник; Вейбридж не реагировал, и Тампест застонал от непонимания.
Охотник смутно ощущал родственность страха всех этих существ, принимающих смерть от руки человека; через несколько часов он, быть может, сам станет оставляющей горячий след добычей, которую преследует мрачная тень…
Фенн открылся из-за большой скалы — поблескивающий водный простор, усеянный бледно-зелеными ромбиками. Почти в самом геометрическом центре торчал конус, тянущийся к низкой полосе тумана.
— Я знаю милю суши, Тамп, — сказал Вейбридж, — а потом… да направит нас Господь!
Пойнтер убежал вперед, он не искал, а принюхивался к низовому ветру, доносившему до него вонь падали и болота. Вейбридж приблизился к почти ровному квадрату вод и заметил шилоклювок.
Шилоклювка — красивая голенастая птица с вздернутым клювом, похожим на курносый нос парижского мальчишки на побегушках. Она худощава и подозрительна, а потому оставляет сушу и наносы заносчивым крохалям и задиристым ржанкам. И держится на дальних отмелях, зная, что недостижима для облака свинца.
Птицы заметили человека и подняли крик, удивленные подобной наглостью.
Они находились на границе твердой земли, но тут же мелкими боковыми прыжками сместились на обманчивый ковер водного мха и притопленных камышей.
Вейбридж обошел птиц, потом, пробуя почву кончиком тростинки, продолжил путь по Фенну.
На первый взгляд окружающий мир выглядел умиротворяющим: языки твердой и сухой земли остриями уходили в болото; они без труда выдерживали его вес, а следы ног не заполнялись водой. Иллюзия игры в классики рассеялась, но память о ней сохранилась. Его преследовал стойкий образ — в этой призрачной партии он стал главной ставкой, помещенной в самый центр игральной доски.
Окружение воспринималось, как необычная смесь спокойствия и яростного завершения северной бури, когда друг друга сменяют то полное затишье, то внезапные порывы ветра. Вдали над водными просветами рассыпалась черная туча чибисов, иногда до Вейбриджа доносился приглушенный крик пеганок.