Жан Рэй
КРУГИ УЖАСА
Новеллы
Быть может, нет ничего истинного, и даже это не истина.
КРУГИ УЖАСА
Круги
Написано для Лулу
У моей маленькой дочки Лулу глаза чернее ночи, а волосы струятся, как ливень из грозовой тучи. Она красива и серьезна — ее прабабка, индианка забытого племени да коты, в молодые годы занималась колдовством.
Я спрашиваю дочь:
— Твои куклы говорят?
— Говорят, бегают, играют и дерутся, — отвечает она.
— А оловянные солдатики двигаются?
— А как же! Перед смертью… ведь они солдаты и созданы для смерти. Видишь, у многих нет головы. Их отрубают саблями в бою.
Я безуспешно наблюдаю через замочную скважину за играющей Лулу — ее солдаты несут недвижную стражу, а куклы безропотно сидят в кружок. Но когда вхожу, на полу лежат убитые и изувеченные солдаты, а щеки кукол влажны от слез.
— Солдаты вели войну, а куклы их оплакивали, — сообщает она.
Она мелом начертила на полу круг и посадила в него Мисси, крохотного рыжего котенка.
Мисси жалобно мяукает, фыркает и пытается убежать.
— Я заперла его, — говорит Лулу.
— Где?
— В кругу!
— Он не сможет выйти?
— Никогда!
— И что?
— Он умрет от голода и жажды!
— Бедный Мисси!
Лулу берет носовой платок и стирает меловой круг. Освобожденный Мисси стремглав уносится из комнаты.
Лулу — великая волшебница. Если я однажды навлеку на себя ее гнев, она превратит меня в мышку и позовет котенка Мисси или в муху, посадив на паутину за шкафом.
Или запрет меня в круге, где я умру от голода, жажды и отчаяния.
Изредка мы прогуливаемся с Лулу по старому и угрюмому саду. Деревья в нем высотой с башни, так массивны, тяжелы и растут так тесно, что в сумерках становятся похожими на мрачные надгробия в соборе.
Как-то вечером Лулу схватила меня за руку.
— В саду горит костер, — сказала она.
Ее ручонка лежит в моей ладони как в перчатке.
Костер горит зловещим пламенем; рука дочурки слегка дрожит.
— Там три злюки, — шепчет она. — Не отпускай мою руку. Если они схватят меня, то поджарят на костре и съедят. Быть может, убьют и тебя.
Я вижу всю троицу — уродливые и неказистые карлики кружат в печальном хороводе вокруг костра.
— Я их знаю, — объявила Лулу, — их зовут Грох, Гандипет и Крабби. Завтра днем я их убью.
— Как ты их отыщешь?
— Каждый живет на своем дереве, а спускаются они только ночью, чтобы разжечь костер.
Назавтра, в яркий солнечный полдень, Лулу потащила меня в сад, выбрала три самых высоких дерева и начертала вокруг их стволов три меловых круга.
— Все, — сказала она, — они больше не разведут костер.
Несколько вечеров подряд я тайком ходил в сад. Костер не горел, а в мрачной высоте надрывно стонали три голоска.
С каждой ночью голоса звучали все жалобнее и умоляюще.
Маленькие чудовища, несомненно, молили о помощи человека, могущего вызволить их из безжалостной темницы магических кругов. Но Лулу запретила мне трогать круги, и, хотя мое сердце кололо от жалости, я поворачивался спиной к саду, чтобы не слышать нечеловеческих стонов.
Сегодня вечером голоса умолкли.
Злые карлики умерли.
Так пожелала Лулу.
Это случилось однажды вечером в Копенгагене.
На далекой окраине Остергаде есть с трех сторон огороженная гавань, где забылись в вечном сне мертвые корабли.
Я устал и хотел спать.
Высокая и длинная баржа, изъеденная червем, зияла провалом, приглашая бродягу отдохнуть. Я выспался на сухой скамье, а когда ледяное солнце Зунда пробудило меня своими лучами, то понял, что перестал быть балтийским бомжем, который спит на мраморных плитах отвратительной Мармор-кирхи. Я мог остаться там до конца морских и земных дней, чтобы через пустые глазницы иллюминаторов следить, как умирают жалкие поколения людей, а их дворцы рассыпаются в прах, не найдя под скамьей куска мела, длинного и круглого, как палец.
Вечером при яркой луне одинокому сердцу понадобилось утешение и чье-то присутствие.
На грязном от сажи дереве переборки я нарисовал трех безмолвных компаньонов. Кусок мела, который, несомненно, выпал из раненой руки какого-то бога, извлек их из черного небытия.
Первому, высокому толстяку, я приделал нос в виде хобота, а широкий лоб украсил единственным, круглым глазом. Назвал его Красмуссеном и написал имя под животом, раздутым, как полный бурдюк.
Второй родился длинным и тощим верзилой, острый череп которого терялся в углу на потолке. Он мне кого-то напоминал, и я присвоил ему имя Мармадьюк Пиг.
Но мне не понравилось лицо чудовища, и я переделал его в свиное рыло.
Я долго колебался, как окрестить гомункула с мордой крысы и брюхом опоссума, который возник последним рядом с дверными петлями.
В вечернем воздухе прокричала серебристая чайка, одна из самых отвратительных морских птиц. Она не больше крупного попугая, но голос словно позаимствовала у ада. Чайка плачет и угрожает — ее крохотное горло наводит ужас на бледную бесконечность Балтики.
Если в конце земного существования божий суд не сжалится над моей мрачной душой скитальца, меня осудят на вечные муки и назначат серебристую чайку в преследователи.
Встречая сумерки, она прокричала: «Кукелю!» Так маленькое меловое чудище стало зваться Кукелю.
При свете фитиля, привязанного к валу, я рассказывал им грустные истории и поносил их отборной бранью.
Утром ушел и вернулся вечером в грязное убежище, вооружившись тряпкой, ибо весь день придумывал злую пытку, которой подвергну их, уродуя плоские структуры.
Когда фитиль вспыхнул слабым желтым пламенем, они не стелились на переборке, а сидели на моей скамье.
Под скамьей я спрятал унцию табака.
Красмуссен курил его.
В тайничке лежала поллитровка доброй датской водки.
Мармадьюк Пиг допивал ее.
От вчерашнего ужина оставалась четверть копченой селедки.
Кукелю дожирал ее.
Я в гневе замахнулся тряпкой.
— Вернитесь на переборку, и я вас сотру.
— Нет, — ответили они, продолжая курить, пить и есть.
Потом Красмуссен с силой ударил меня хоботом.