Только в одиннадцать часов утра, после униженного примирения с начальником вокзала и разъяснений врача, приехавшего на велосипеде из соседней деревни и сообщившего, что мистер Винджери умер от застарелой чахотки, мистер Баттеркап решился на обход гостиницы.
Он не нашел ничего подозрительного и уже был готов во всем обвинить одиночество, страх и виски, когда выбрался на террасу бельведера.
Как любой добрый англичанин, даже любой гражданин мира, он читал Робинзона Крузо, но не подумал, что, укрывшись от страха в убежище из шпал, он повторил действия этого одинокого моряка, который однажды утром обнаружил на пляже своего острова угрожающий след.
Так вот, рядом со следами его ног, хорошо отпечатавшихся на податливом снегу, мистер Баттеркап увидел ужасающие отпечатки отвратительных, громадных ступней, которые заканчивались у балюстрады, но назад не возвращались, словно бродячее по ночам Это оттолкнулось от террасы и совершило гигантский прыжок в никуда…
Спустившись в холл, мистер Баттеркап радостно вскрикнул, увидев мрачную медицинскую карету, приехавшую за покойным беднягой Винджери.
Он задержал мрачных санитаров, предложив им виски и рассказав несколько анекдотов, пока не приехали грузовики, чтобы забрать мебель. Он предложил перевозчиком такие щедрые чаевые, чтобы все вещи отбыли за час до отхода поезда, что они в спешке едва не переломали мебель и заодно и собственные конечности.
За час до отхода последнего поезда мистер Баттеркап уже мерил шагами перрон.
Он принес с собой две бутылки выдержанного виски для начальника вокзала, который с нежностью брата помог ему погрузиться в вагон и махал ему на прощанье, пока последний вагон поезда не скрылся за горизонтом.
Сидя за длинным столом в «Серебряном драконе», прекрасной и гостеприимной таверне Ричмонда, мистер Баттеркап рассказал свою историю и попросил принести карты, кости и шашки.
— Это называется внушением, — сказал мистер Чикенбрид, продавец музыкальных инструментов из ближайшего магазина.
— Галлюцинация, — желчно возразил Биттерстоун, который торговал растительным маслом и жмыхом.
Мистер Баттеркап почесал побагровевшее лицо.
— Я не страдаю галлюцинациями, — оскорбленно ответил он, — если… вас зовут Баттеркап.
Он подумал, что сказал нечто неловкое, позорящее почтенное имя предков, и с довольным видом добавил:
— И если ты владеешь гостиницей «Оушен-Кинс».
Загремели кости, мушиные уколы на пожелтевшей кости показали выигрыши и проигрыши.
Белые шашки растаяли под натиском черных на безучастной шахматной доске; одна обойденная шашка в опасности застыла на пустой доске. Только старый доктор Хеллермонд оставался в задумчивости.
— Я знаю, — пробормотал он, говоря скорее для себя, а не обращаясь к невозмутимому Баттеркапу, — мне известны эти шаги… Долгие годы я работал интерном в больнице. И часто во время ночного безделья, когда в помещениях пахло формалином и слышались стоны страдальцев, эти шаги совершали угрюмый обход в красноватом сумраке ламп, никогда не производили эха в длинных больничных коридорах.
Они предшествовали ночным носилкам, которые тихо несли санитары в ледяной морг.
Мы слышали эти шаги, но между нами существовал уговор: и врачи, и медсестры, и санитары никогда о них не заговаривали.
Иногда новичок шептал молитву громче, чем обычно. Но каждый раз, когда Он звучал, мы знали, что чья-то страдальческая жизнь прекратилась в одной из выбеленных палат.
Мрачные сержанты Ньюгейтской тюрьмы, когда они готовят виселицу для утренней казни, слышат в каменных коридорах те же шаги, направляющиеся к камере смертника.
Доктор Хеллермонд замолчал и заинтересовался партией в шашки.
Человек, который осмелился
Как только служанка ввела его, он представился.
— Гилмахер.
— Я знал семейство Гилмахеров, — сказал я. Опасливое дрожание век выдавало его ложь, но я не придал этому никакого значения.
— К тому же, — добавил я, небрежным жестом отметая тени и прошлое, — к тому же это никак не связано с тем, что привело вас сюда.
Он кивнул.
— Речь идет о землях с призраками, — ответил он.
— Вы называете их землями с призраками? Пусть будет так. В конце концов, столь романтическое выражение может оказаться единственным, которое подходит. Но во времена, когда исключена фантастика, оно немного смущает, не правда ли?
— Нет, — отрезал он.
Я в упор посмотрел на него; я привык к уважительному отношению, и мне никогда не отвечают односложными, категоричными словами.
Я отметил скорбь в его облике и лихорадочность взгляда.
— Господин Гилмахер, — сказал я, — если вам удастся разгадать тайну этой… земли с призраками, коммуна выплатит вам сто флоринов. Речь идет об обширных пастбищах, которые, увы, нельзя использовать. Если вы возьмете на себя труд глянуть в окно на место, где в данный момент собираются тучи, вы увидите длинную полосу воды.
— Море?
— Нет, море образует линию на горизонте, оно не видно отсюда, а это большое болото, которое его продолжает и тянется вдоль высокой плотины, границе провинции. Вы слышали, мы называем это большим болотом. Так говорят в народе, а в учебниках географии говорится о больших прудах, что более точно.
Глаза Гилмахера жадно впились вдаль; в нем кипела странная жизнь, и мне казалось, что он загудит, как радостный шмель, но он проговорил глухим голосом:
— Значит, это там?
— Не совсем; гребень дюны заслоняет от вас эти земли площадью три квадратных километра, триста гектаров отменных пастбищ, образующих остров посреди опасных болотных вод и связанных с сушей природным перешейком. Рай для скота!
— Рай, в который пробрался змей, — усмехнулся он.
Я вздохнул; подобная шутка коробила меня, ибо эти проклятые земли стоили мне тридцати голов прекрасных голландок и шести чудесных альпийских коров, которых я собирался акклиматизировать. Я сообщил ему об этом.
— Как это случилось? — спросил он.
Я пожал плечами:
— Откуда мне знать? Настоящая адская тайна. Только Богу ведомо, какое проклятье висит над этими землями. Скот некоторое время пасется в полном спокойствии, но однажды животных охватывает невероятная паника. Они ревут, скачут и бросаются вперед сломя голову, словно пытаясь выбраться из горящего хлева, потом внезапный бросок в сторону болотного островка глубокой грязи.
— Островок глубокой грязи?
— Обманчивая твердь бледно-зеленого цвета, которая на самом деле является громадной топью; она за несколько секунд поглощает зверей, пытающихся ступить на нее.
— Мне также говорили о людях.
— Да, — озабоченно подтвердил я, — иди речь лишь о скотине, с этим можно было бы смириться, но мы потеряли и пастухов.
— Это становится интересным, — сказал он.
— Вы говорите об этом, как журналист, — оскорбился я.
— Вы ошибаетесь, — сухо возразил он. — Бог бережет меня от этих людишек и их уловок. Сколько пастухов вы потеряли?
— Как знать? Однако маленький бродяжка, который часто ночует в зарослях орешника на большой дюне и у которого необычайно острое зрение, похоже, кое-что видел.
Ламфрид Науен пас три сотни голов на одном из пастбищ. Это был угрюмый и молчаливый силач, который во время отдыха вырезал из тростника и букса лучшие в мире приманные дудки. Мальчишка следил за ним с суши из интереса, а не любопытства, поскольку хотел найти тайник со свистульками и опустошить его.
Как я уже говорил, Науен был мрачным и глупым существом, скупым на слова и жесты. Представьте себе удивление маленького шпиона, когда тот увидел пастуха, тяжело бегущего вдоль пруда, иногда падающего на колени и вскидывающего руки, словно тот безуспешно умолял о чем-то невидимку.