Я безуспешно выискивал нарушения неизменного порядка в доме. Разглядывал через дверные скважины и щели пустые комнаты, в которых не пахло тайнами, и с подозрением вглядывался в безжизненные предметы, в шкафы, в стулья.
Но вещи-сообщники тоже не доверяли мне; они общались между собой неведомыми путями, о которых остается только догадываться.
Вам никогда не случалось удивляться враждебному отношению какого-то привычного предмета мебели, обычно хранящего нейтралитет?
Каждому знакомо это ощущение — попади вы ему в лапы в минуту злобного пробуждения, вам несдобровать, вас ждет мучительная пытка!..
Лик тайны не открывался.
До дня грозы.
Гроза пришла с юга, принесенная дыханием африканской пустыни. Туча наползла на небо сизой, невероятно угрожающей тенью, нависшей над людьми.
На улице послышался шум, быстрый топот детских каблучков, потом стаккато захлопывающихся дверей.
Во внезапно потемневшем небе выросли желтые башни пыли.
Заметив, что жена шорника из противоположного дома с ужасом смотрела на мой дом, я пересек улицу и постучал в дверь.
Она не открыла.
Эхо ударов прокатилось по длинным коридорам, но мой призыв остался без ответа, а странный рисунок четырехцветия на двери вдруг безмолвно расхохотался.
— Гроза, — пробормотал я, — превратила людей в пугливых животных. Вековые страхи.
В древние времена первобытные люди прятались под сенью леса или в пещерах при первых вспышках фиолетовых зарниц, а страх преодолевали совместным пением молитв.
Я повторил эту фразу для успокоения собственной персоны и пообещал себе запомнить ее.
Вся моя жизнь была усыпана подобными сентенциями, похожими на ненужные вехи-указатели поворотов бессмысленного путешествия.
— Посмотрим, — сказал я себе, возвращаясь домой, — что изменилось?
Никаких изменений. Но мои глаза по-иному воспринимали каждую вещь.
Обе груши дрожали всеми своими листьями, как два пугливых маразматика.
— И они, — усмехнулся я. — Сруби я их топором, думаю, они бы убежали в соседний дом и захлопнули дверь перед моим носом.
Тучи потяжелели, обвисли, словно на корточках присев на коньки крыш; одна из них невероятно походила на череп с двумя глазами из расплавленной латуни.
В столовой царило спокойствие, но на каждой вещи, словно плесень, лежала пленка маслянистого света.
Чандернагор превратился в комок взъерошенных перьев, сотрясаемых боязливой дрожью, из комка выглядывала красная пуговка глаза.
Немецкие часы отсчитывали секунды — они преподавали всем вещам, подверженным временному безумию, урок механической честности, и я был им благодарен за это.
— Нагор! Нагор! — позвал я.
Глаз закрылся, страх сотрясал тельце пленной птицы.
— В древние времена первобытные люди… — начал я, словно извиняясь за испуг птицы и ища ее согласия.
— И все же, — произнес я, — кое-что изменилось.
Над стеной неподвижно висел туманный череп, тучи застыли, словно остановленные вечностью.
Один из высоких желтых хрусталей в буфете беспричинно зазвенел, взорвав фантастическое безмолвие.
Безмолвие!
Внезапно остановились немецкие часы; тиканье словно обрезало ножом.
Будто перестало биться большое братское сердце, работавшее в унисон с моим сердцем.
Пульс среды, их тиканье, угас. Похоже, чуждое присутствие стало явью, до меня дотронулся невидимый труп.
Я поднял опечаленный взгляд к жизнерадостному лику часов и с ужасом отвернулся.
Циферблат обернулся призрачной маской, чей остекленевший взгляд с жадным недоверием разглядывал нечто недоступное мне.
Но безмолвие и неподвижность прекратились, послышались вопли, ожившие прожорливые тени приплясывали, обретя вещественность.
— Ты хотел узнать тайну розово-зеленого домика.
Мы здесь, безжизненные и безмерно жестокие вещи с темными душами. Ты и твои братья отвергли нашу одушевленность! Вы забыли о злобной радости, с какой тяжелая мебель исподтишка бьет вас в темноте; вы обвиняете себя в неловкости, когда острые стекла режут вам губы, гвозди исподтишка протыкают вашу плоть, а шторы выплескивают вам в лицо отравленную пыль.
Мы — восхищенные зрители. И ждем подходящего мгновения, чтобы отправить на последнюю, кровавую пытку человека, решившего рассеять мрак нашего дома? Нам известно, что его ждет!
Неподвижное множество трепетало от безмолвного нетерпения.
Чувствовалось — разгадка тайна близка, ее покровы уже спадали.
Долгие недели я искал тайну в подвалах и на чердаках, погруженных в полночную тьму, израненную кровавыми всполохами свечей и потайных фонарей. Разгадка ускользала — я в бессилии и немой ярости натыкался на оккультный, непреодолимый барьер.
Тайну открыла насыщенная электричествам гроза, прорвав гигантский мочевой пузырь, раздувшийся от нечеловеческой ярости. Я ухватился за соломинку здравого смысла, пока его не захлестнул океан ужаса.
— Значит, это — естественная причина… науч… научная.
Не знаю, произнес ли эти слова вслух; не думаю. Плотный воздух вряд ли проводил бессильные волны звука, ибо дверь… ибо дверь стала медленно и бесшумно отворяться на смазанных маслом петлях.
В этом доме, где я был один — один — и в минуту, когда ничто не двигалось, в тишине, где стих даже шелест дыхания… дверь открывалась сама, сама, сама!
Господи! Я не мог опустить глаза; я был обречен смотреть, как в комнату входит тайна, ставший видимым ужас, о котором мне кричал жалкий призрак Дюрера на излете сна.
Открылась часть коридора, и на внешней ручке двери показалась…
Невероятно огромная рука, пылающая внутренним пламенем, словно перегретый чугун, когтистая до безобразия, а за ней…
Боже! Мой кошмар!
Вихрь молочно-белого пламени, рушащиеся горы, падение в бездну из бездн вдоль отвесных стен с вопящими, вопящими и вопящими ртами…
Молния ударила в розово-зеленый домик и превратила его в пыль.
Меня нашли под слоем тончайшего пепла.
Такова история слепца, с которым я сталкивался несколько дней подряд в старом и мокром парке ученого города Гейдельберга.
Его сопровождала молодая женщина с задумчивым взглядом, словно смотревшим внутрь себя. Она ухаживала за инвалидом с нежностью и состраданием.
Таверна призраков
Тайна палеолита…
Фрейман повествовал о гигантских рептилиях четвертичной эры, излагая одну из ученых и неудобоваримых теорий. Его слушали с нарочитым вниманием, хотя мысли сотрапезников витали в иных сферах.
Он с друзьями заканчивал обед; день был постный, и хозяин подал только яйца, поджарку из пескарей и овощи на прогорклом сливочном масле. Эль оказался кислым, а вино, несмотря на дороговизну, отвратительным.
Через открытое окно врывалось раскаленное дыхание лета; юго-восточный ветер, пронесшийся над тридцатью пятью милями красного песка и высохшего вереска, впитал в себя весь жар самума.
Рассказывай Фрейман о белых медведях, а не о тропических джунглях и болотах с почти кипящей водой, быть может, аудитория слушала бы с неослабным вниманием. Десерта не подали, поскольку хозяин сказал, что банки с печеньем пусты, а муравьи сожрали последнюю клубнику на грядках. Он поставил на стол жестяную коробку с несколькими сигарами и тут же подал счет.
— Я запрягаю в три часа и отправляюсь в Маркенхэм, — сообщил он. — Заведение закрываю, но, если хотите, можете остаться. Зал и бар в вашем полном распоряжении. Вернусь к семи часам и привезу на ужин свежую семгу и форель.
— Предпочитаю остаться, — сказал мистер Шон. — Я решил провести весь день в деревне… Клянусь Господом, так и сделаю!