Так я и поступил. Исаак клялся, стенал и плакал, но я настоял на своем, говоря, что морские течения частенько прибивают ящики и бочонки к земле и у меня нет желания объясняться с канальями из морского суда.
Сучий сын загрузил судно спиртным под завязку, а затем застраховал на такую сумму, какой оно и не стоило.
Но это уже не мои дела.
Неделю спустя Крол и трое его помощников покинули судно, пожелав нам удачи.
— Поверь, — сказал на прощание этот выдающийся человек, — теперь шхуна выдержит любую бурю и вернется домой, ибо хороший ремонт есть хороший ремонт.
Той же ночью я забрал экипаж, трех матросов и кока-негра, а на восходе солнца шхуна «Майская улыбка» уже летела навстречу приключениям.
Едва туманы проглотили тень Уэссана своими ненасытными белыми глотками, я выбросил в море три спасательных круга, шлюпку, обломок доски с надписью «лыбка» и несколько бутылок с письмами, что капитан шхуны Мэппл Раллиш принял достойную смерть, как и положено моряку.
Пфейл вписал в фальшивые документы имя Мэппла Раллиша, а подделаны они были на славу, даю слово.
Затем я на люльке спустился за борт с банкой белой краски, и наша шхуна стала называться «Милая Уинни».
Мы чудесно завершили вечер, распив ящик виски и поколотив негра Самми Коу.
А теперь…
Боже! В моей голове словно образовалась дыра — сквозь нее видны море, небо и птицы.
Однажды утром мы бросили якорь в виду Лонг-Айленда. Там стояло множество пароходов и шхун в ожидании хорошего настроения и смелости бутлегеров.
Мы ждали долго. Но никто не явился.
На горизонте тянулись длинные шлейфы дымов. Проклятая флотилия береговой охраны следила за нами.
Но разразилась буря.
Она обрушилась на нас мраком и грохотом, словно небесам вспороли брюхо, и они растеряли все свои внутренности.
Я приказал Самми Коу читать молитвы, а матросам намертво закрепить груз, а потом вежливо произнес:
— Господи, вручаем свои жизни в Твои руки.
И буря шарахнула нас под зад.
Благословенная ночь!
Три американских патрульщика и пять катеров таможни затонули вместе с экипажами, а шхуна бросила якорь в чудной бухточке к северу от Провиденса, где милые люди купили весь груз по королевским ценам, хотя Герцлих рыдал целый час, сожалея, что мы не запросили больше. Пришлось призвать его к порядку, отходив веревкой с двумя узлами.
Затем подул ветер с запада, сухой, как ирландское виски, и понес нас к Англии. Словно мы его заказали на нужный час и день, как говорил Тедди Раддл.
Я настроился на философский лад.
Так напевал Герцлих.
— Герцлих, — спросил я, — у нас много денег. Что ты сделаешь со своей долей?
— Куплю серебряную окарину, — тут же ответил он.
— Это же пустяк.
— Тогда засяду с окариной в пивнушке и не выйду из нее, пока у меня будет хоть один пфенниг.
— А я куплю замок. Замок в лесу для крошки Уинни. Она самая красивая девочка в мире…
— Тебе не хватит денег, — ухмыльнулся он. — Замки дорого стоят. Лучше пропей барыш.
Я мог бы растянуть свой рассказ, изложив планы Брасса, Шнабеля, Раддла и негра, но зачем. Их желания не шли дальше выпивки и гулянок с девицами. Раддл собирался играть на бегах. Я понял, что только мои планы чисты и прекрасны и Бог простит отцу, совершившему преступление ради самой красивой девочки в мире.
Я налил им в суп отравы.
Первым сдох негр Коу, он корчил ужасные гримасы, от которых мы едва не умерли со смеху, но через час стонали и плакали все, не отставал от них и я.
— Лихорадка… Желтая лихорадка, — икал Шнабель.
И я икал, передразнивая его.
Он умирал у трапа на палубе.
Затем стоны затихли, и слышался лишь шорох парусов.
Герцлих упал на руль.
Глаза его были широко открыты. Окоченевшие ноги Джека Брасса торчали из-за огромной бухты канатов и просмоленного полотна.
Закутанному в одеяло Тедди Раддлу удалось выбраться на палубу — он бредил и нес полную чушь.
Я похоронил остальных по морскому обычаю, зашив в мешки и прочитав положенные молитвы.
Разве можно было сделать больше?
Море… море… ночное море.
День был прекрасным — солнце и лазурное небо, — но в каюте царил полумрак.
Из-за отвратительной привычки Раддла и Брасса плевать в иллюминаторы стекла помутнели.
Я с осторожностью приоткрывал дверь и заглядывал в окно, но напрасно — ничего необычного не замечал.
Тедди Раддл никак не хотел умирать, но я видел по его лицу, что дела моряка плохи — его рвало черной жидкостью.
— Три человечка… размером с бутылку, — икал умирающий.
А я видел лишь двух черных тараканов, которые обменивались любезностями на краю котелка.
— Их трое… Их трое…
Его слова звучали с неумолимостью боя часов в комнате, где спят уставшие от жизни старики.
— Их трое…
На этот раз запел большой парус; я свирепо глянул на него, но он продолжал бубнить:
— Их трое…
Теперь проклятый рефрен повторяли все волны Атлантики, потом его проскрипел руль, просвистел ветер, завывавший в такелаже, и подхватили странные голоса из граммофона в трюме, где скопилась гниль последних тридцати лет плавания.
Я вышел на палубу, где Раддл продолжал вспоминать об отвратительном ночном призраке, не находящем сна, и нанес ему сильный удар бутылкой по голове.
Бутылка с радостным звоном разбилась. Раддл затих.
И тогда на палубу спрыгнули три маленьких человечка и завопили пронзительными голосками:
— Твоя душа! Твоя душа!..
А потом скрылись в наступающей ночи.
На шхуну обрушился ветер.
Ветер!
Он взвыл, словно пар в пароходной сирене.
«Милая Уинни» заскрипела, затрещала, легла на правый борт, мачты ее ударили по воде.
Бушприт, обмотанный рваным фоком, висел, как сломанная рука в грязной рубашке.
А я, кипя от ярости, гонялся за тремя человечками — они плясали и поносили меня отборными ругательствами.
Я вернулся!
Вернулся один!
Я не спал, я не ел, я починил бушприт, проделав каторжную работу.
Я мертвой хваткой держал руль, я ставил паруса…
Я…
Все это не имеет значения… Я без устали обращался к Богу:
— Господи! Накажи меня, сломай руки, выколи глаза, но помоги добраться!
«Папа везет дочке замок в лесу с каретой и пажами на запятках. Он везет подарок самой красивой девочке в мире».
Господь привел «Милую Уинни» в Гэлуэй.
Я слово в слово пересказал то, что поведал мне Боб Бансби в роскошной палате, которую занимает в санатории доктора Мардена для умалишенных.
Бансби вернулся с Ромового пути со сломанной левой рукой, начинающейся гангреной стопы, с выбитым правым глазом, опустошенный, как брюхо голодной рыбы, и привез сотню тысяч фунтов стерлингов… Этот Бансби покупал самолеты, поезда и автомобили, чтобы быстрее добраться до Бромли.
Он вернулся, — Боже, сохрани в моем сердце тех, кого люблю! — и узнал, что Уинни, самая красивая девочка в мире, умерла от холода и голода в грязной комнатенке. Бедная душа ее ушла в мир иной без горячих рыданий, ласковых слез, нежных слов сочувствия, а похоронили ее в общей могиле.
Сто тысяч фунтов стерлингов!
Проклятье!
Десять тысяч орхидей на могилу людей, умерших потому, что у них не хватило одного пенни на суп.
Двадцать тысяч церквям, дабы их башни гудели от лихорадочного перезвона колоколов, а в небеса возносились песнопения, молитвы и просьбы даровать несчастной Уинни замок в зеленом лесу, карету и пажей.
Клянусь вечным спасением, что Бансби-разбойник, Бансби-пират в один прекрасный день вознесется к Богу в ярком ореоле света, и архангелы своими крылами сметут звездную пыль с небесных ступеней, на которые ступит его нога.