— Спасибо, дружок.
— Кому это ты спасибо говоришь? — удивляется Леха.
— Дятлу. Он ведь мой помощник.
— Как это — помощник?
— А так. Дятел будто насквозь дерево видит и сразу мне знак подает. На здоровое он ни в жизнь не сядет, а больное со всех сторон обстучит. Как доктор.
«Чудно», — думает Леха и спрашивает:
— А если два дня и две ночи идти, лес кончится?
— Кончится, сынок, кончится.
А Лехе кажется, что лес по всему белому свету тянется, ни городов, ни деревень, один только лес — дремучий, страшный, и он пугается:
— Пап, ты где?
— Тут я. Чего кричишь?
Он стоит возле толстой смолистой сосны и, придерживая рукой кепку, смотрит вверх. Леха тоже поглядел вверх, а сосны-то и нет: один ствол из земли торчит, а верхушку с сучьями как ножом срезало.
— Кто это ее так? — спрашивает Леха.
— Молния покорежила. Придется теперь этакую красоту на дровишки пустить.
— Хорошо, — соглашается Леха, — а то у деда Егорыча совсем дров на зиму нету.
— Ишь ты, — говорит отец и треплет сына по стриженой голове, — жалостливый, как мать. Да больно лют твой дед. Все ему не по нутру, с утра до ночи ругается.
— Да не ругается он. Дед говорит, что это он свою обиду на жизнь ругней выгоняет.
— Ну, ладно, ладно, скажи ему, пусть забирает сосну. Мне не жалко.
«Теперь уж непременно дед Егорыч женится, — вспоминает Леха, — сам же говорил: только б дровишками запастись, а там и за свадебку».
Но он молчит, не говорит отцу про это, а только спрашивает:
— Пап, а пап, а правда она красивая?
— Кто?
— Тетя Алиса, кто ж еще?
Молчит отец, будто не слышит вовсе. Леха уже заметил: он часто так, его о чем-нибудь спросишь, а он не отвечает и только потом, когда уже забудешь, о чем спрашивал, ответит:
— Правда.
И еще Леха заметил, что в лесу отец добреет. Дома и то ему неладно, и это, хоть и молчит, только брови лохматятся, сдвигаются к переносице, а как придет в лес, так сразу не тот человек: лицо доброе, глаза синие. Вот странно, дома — серые, в лесу — синие.
Они с отцом шагали бойко и отмахали небось верст с десять, но солнце все равно обогнало их: оно поднялось уж высоко-высоко в небе, теперь до него и на ракете не добраться, и оттуда, с высоты, безжалостно жгло головы, даже тень не спасала, потому что лес потихоньку стал редеть, пока не исчез весь сразу. Оглянулся Леха — на поляне стоит, а через поляну дорога.
— Передохнем, что ли? — спросил отец, и Леха тут же почувствовал, как заломило у него под коленками. С устатка.
Они выбрали место повыше и сели. Отец расстелил газету и выложил на нее лук, хлеб, сало. Леха только облизывался. И тут загудела машина. Она выскочила прямо из леса и пошла колесить, не разбирая дороги.
— Сам едет, — сказал отец, и Леха понял: председатель.
Машина резко затормозила, и председатель не вышел, а как-то вывалился из нее. Был он толстым, коротконогим, а когда снял шляпу, то Леха увидел, что и голова у него как мячик — круглая и голая.
— Здорово, леший! — сказал председатель и протянул отцу руку. Отец улыбнулся.
— Здоров будь, Иван Захарыч.
Председатель придирчиво оглядел разложенную на газете еду.
— Хорош у вас стол.
— Не побрезгуйте и вы нашей хлеб-солью, — предложил отец.
— Не побрезгую.
Он присел рядом на кочку, азартно потер рукой об руку, потом щелкнул пальцем по горлу.
— А это?
— Не употребляю, — сказал отец.
Председатель не поверил:
— Печенкой, что ль, страдаешь?
— Нет, здоров. Просто не приучен.
Председатель захохотал, причем Леха заметил, что хохотала у него лишь правая сторона лица и правый глаз хохотал, левый же был серьезный и неподвижный.
— Слушай, — отхохотавшись, сказал председатель, — давай меняться: ты в председатели, а я вместо тебя в лесники.
— Зачем? — спросил отец.
— Работенка у тебя подходящая. Ни начальства, ни подчиненных, сам себе голова.
— Начальства хватает, — сказал отец и засмеялся, — без начальства какая ж работа? Только мое начальство руководство по телефону осуществляет. А в лес ни ногой.
— Что так? — заинтересовался председатель.
— Да комарья, видать, боится.
Теперь уж председатель захохотал так, что хлеб из руки выронил. Отец тоже тихонько посмеивался, глядя, с каким аппетитом уплетает председатель сало с хлебом и луком. Да еще похваливает:
— Ну, и угостил ты меня, леший, век помнить буду.
Он уже собрался уезжать, да вдруг раздумал: