— Эх ты, а еще хочешь синий камень достать.
И откуда только ему про синий камень известно, ведь Леха никому не трепался.
Спустились в лощину и угодили прямо к кринице. Вокруг сырое болотце, а посередке родничок бьет, как фонтан, даже брызги разлетаются. Леха напился криничной воды, и идти стало куда веселее. А еще возле пня он поймал ежика, засунул его за пазуху, ежик катался под рубахой, царапал пузо, и Леха не хотел, а смеялся. Из-за ежика он и отстал от отца, а теперь догонял, потому что подходили к дому, и Лехе хотелось по деревне пройти вместе с отцом. Пусть все видят, как шагают мужики с работы, устали, умаялись, есть хотят, но идут бодро, нога в ногу, как солдаты в строю. Правда, никто им не встретился. Деревня была пустынна, как вымершая. Но Леха не унывал. «Зато в окна небось все глядят. Глядят и завидуют: вот так работнички».
И только уж когда во двор вошли, почуяли что-то неладное: визжал в хлеву поросенок, Красуля мычала недоеная.
— Ты чего, пап? — быстро спросил Леха, потому что почувствовал, как дрогнула рука, за которую он держался.
С крыльца, растрепанная, заплаканная, навстречу им сбежала Галина. Она раскрывала рот, ловила им воздух, а слов не получалось.
— Говори! — крикнул на нее отец, хотя раньше никогда не кричал.
— Матерь… в больницу… надорвалася…
— Как надорвалася? — не понял Леха…
— Силос из ямы тащила, а внутри у нее что-то и… лопнуло.
Леха как стоял, так и сел на крыльцо — у него тоже внутри будто лопнуло что-то.
— Рак, рак, — расползлось по деревне. — Слыхали, бабоньки, у Верки-то Старковой рак объявился. Только, вишь ты, он до поры тихонько сидел, спрятавшись, а как она надорвалась, тут и выполз. Сам главный-преглавный профессор смотрел, всю, как есть, чистенько обследовал — не нашел. Потому что рак-то, вишь, не простой, а ползучий. Вот он и ползет по всему телу, разве его обнаружишь? А как в горлу доползет, тут и конец.
Леха не понимал: говорят с таким страхом, а разве раки страшные? Смешные только: задом наперед ползают. А когда их ловишь под корягами, они от злости шипят, клешнями за пальцы хватаются. Выбросишь на берег, они и разомлеют от страха, боятся даже усами шевельнуть. Леха поймал вчерась сорок раков, приволок домой, а отец только взглянул на них и отвернулся. А, бывало, так любил их, сам с Лехой ловить ходил, сам варил в крутом кипятке и добавлял зачем-то крапивы, и раки получались красные, как огонь, а глаза что фары.
Теперь Лехе пришлось самому раков варить, и они у него вышли не красные, не черные, а буро-малиновые. Даже есть противно. Он съел три рака, а остальных поросенку в корыто, тот все слопает.
Леха тосковал. По матери: сколько уж дней прошло, а она все не является. По отцу: он хоть и каждую ночь дома, а будто и не отец вовсе. Брови с переносицы и не расходятся, а глаза — хмурые, серые. Встанет с постели, ружьишко за плечи — и в лес. И Галина из города не приезжает. Приходится Лехе самому все делать: и поросенка, и Натку кормить. Бывает, тетя Алиса забежит, схватит Натку и унесет с собой, а Леха и радуется — все меньше забот-хлопот. С утра и до вечера работы по горло: и Красулю выгнать, и курям хлеб покрошить, и картошки сварить, о том, чтоб на речку сбегать, уж и говорить нечего.
Леха уже счет дням потерял — когда воскресенье, когда еще что. И вдруг под утречко затрещал мотоцикл: Виталька. А с ним и Галина. Подарков понавезла: отцу — рубашку и галстук, Натке — шапочку с ушками, а Лехе — петухов на палочке. Расхвасталась:
— В магазин устроилась.
— А институт как же? — спросил отец.
— В наши дни лови там, где ловится. В институте пять лет на сухом пайке, да и после института еще неизвестно сколько получать буду, а я уже сейчас сотнягу имею.
— Так что ты — с жуликами связалась?
— Ой, батя! Окстись! Магазин как магазин. Только там все товары на доллары, понимаешь? Валюта.
Отец усмехнулся:
— Ох, и ловка врать-то. Где только и научилась?
Галина нахмурилась.
— Ей-боженьки, правда, Ну, конечное дело, наш магазин не для всяких там…
— А для кого же? — спросил отец, все еще усмехаясь, не веря.
— А для иностранцев! Да что ты меня все выпытываешь? — рассердилась Галина. — Мое дело двенадцатое!
Отец потоптался перед Галиной, ушел во двор, а во дворе все ходил, сам с собой разговаривал.
Потом он вернулся в хату, достал из шкафа рубашку с галстуком, вернул Галине.
— Возьми-ка, — сказал он, — совесть-то у меня покамест что русская.
Галина так и хлопнулась на диван.
— Ты у нас, папахен, в прошлом веке живешь. Взгляды у тебя какие-то допотопные.