— Слышь, девки, — говорит Степановна, — вчерась приезжал мой Шурик, рассказывал: открыли в колхозе куриную фабрику. Открыть открыли, а цех, где щиплют кур, не работает.
— У них завсегда что-нибудь не работает.
— Людей нету, где их взять?
— Ну, председатель, — продолжает Степановна, — вышел из положения. Как утро, так снаряжает автобус в Жандурово, сажает поселковых женок — и на фабрику курей щипать.
— Они нащиплют. Коготки-то крашеные.
— А может, нам, бабы, взяться курей щипать? — предлагает Степановна. — Шурик говорил: за каждую общипанную курицу по полтиннику платят.
— Берись! — советует Ленивая Саша. — Деньги на тот свет с собой захватишь.
— Тут бы хоть со своим хозяйством управиться, — вздыхает Мавра.
— Ага, — тут же подхватывает Молодая, — я ночью сегодня проснулась: где мои руки? Нету рук. Как неживые. Хоть топором руби — не больно.
— А я сегодня страшный сон видела, — вступает в разговор баба Нюра. — Летит по небу бочка пузатая. Из бочки во все стороны стрелы огненные так и сыплются. Ну, думаю, неуж опять война?..
На этом старухи замолкают и молчат долго: у каждой из них есть кого вспомнить, кто погиб на той давней, но все еще больной войне.
— А я по радио слышала, — прерывает наконец молчание одна из Молотилок, младшая, Ксения, — что в Китае землетрясение. Когда земля под ногами прямо ходуном ходит…
Туман медленно расходится, да и старухам расходиться пора, ведь у каждой забот полон рот: надо печки топить, гряды полоть, кур-гусей кормить. Но они медлят.
— А чего это к тебе Гаврилюк вчерась наведывался? — спрашивает Петровна у бабы Лиды.
— Да мотоцикл свой искал. Говорит, где-то забыл, а где — не помнит.
— Хорош, видно, был, что не помнит.
— Теперь они все такие хорошие.
— Ничего, мотоцикл потерял, Настя ему машину купит. Только чтоб не сбежал от нее.
— Ну и бабы ноне пошли, — возмущается баба Нюра, — из-за мужицких штанов готовы весь век горбиться.
— У нас хоть мужики были как мужики, а счас… одни пьяницы.
Потом разговор как-то незаметно переходит на детей: как они живут-то в городе? Бедные, бедные… — Какие же они бедные? — возражает Антиллигентка. — Ни печек им не топить, ни дров не рубить. Пришел с работы — и плюй в потолок.
— Ага, плюй, — вздыхает Ленивая Саша. — Моя вон пишет: по магазинам за молоком бегать умаялась:
— Вот и вертались бы домой, тут молоко бесплатное.
— Гляди, вернутся…
— Несчастные.
Разговор течет медленно, тихо, как вода в Жереспейке, обо всем и ни о чем. О том, что весна нынче выдалась затяжная, яровые могут не вызреть.
О том, что новый указ вышел — коров разводить в личных хозяйствах. А кому разводить? Молодым сейчас не до коров, старым — уже не под силу.
— У нас корова была, Зорька, вы ж помните, — оживает вдруг молчаливая Мавра, — по три ведра молока давала с отелу, а кормить нечем. То тут урву сеннику, то там. Лощины выкашивала. А какое там сено? Слезы, а не сено. Мучилась, мучилась, дочка и говорит: что нам, больше всех надо? Давай продадим корову, будем, как все. А счас бы разве продали?
Ленивая Саша протяжно вздыхает, прислушиваясь к тоскливому урчанию реки, решается:
— Козу куплю.
— Коза не корова, — возражают старухи. — Молоко козой пахнет.
— Сбродлива больно.
— Да и молока-то от нее — кот больше наплачет.
— А все ж таки веселей, когда живая тварь в хлеву…
Солнце между тем выкатывается из-за леса, но тотчас же и скрывается — в тучу.
На берегу разгорается спор: будет дождик или не будет. Вторую неделю льет, пора бы ему и угомониться, беспризорнику. Ишь, разбойник, что хочет, то и творит.
Уж давно пора им расходиться по домам, и время от времени какая-нибудь из старух поднимается, вспомнив про нетопленую печь, но тут же и забывает про нее.
Было б для кого печь топить, было б для кого щи варить. А то ведь не для кого…
Но тут неожиданно для всех возникает гул приближающейся машины. Старухи прислушиваются, мысленно прикидывают: к кому пожаловали? Гул затихает у избы Степановны.
— Иди, девка, — говорит ей Герасимовна, — кажись, твои приехали. Освободители.
— Какие освободители? — подставляет глуховатое ухо баба Нюра.
— Которые от продуктов нас освобождают!
Быстренько вскочив на ноги, шустрая Степановна убегает, за ней, как по команде, расходятся и остальные старухи.
Веселуха начинает свой трудовой день.
Домовой
Вернулась домой Герасимовна, затопила печку. Вдруг слышит: кто-то в трубе стонет. Подхватилась она и — вон из избы. Бежала по улице, кричала: