— Ой, божечки, ой, спасите!
Но, так как ее никто не спасал, она и залетела в избу к своей соседке Мавре.
— Ты чего? — испуганно спросила Мавра, увидев, что на Антиллигентке лица нет со страха.
— Кто-то в трубе стонет. Никак — домовой!
Свой домовой в избе — это и сторож, и добрый дух, отпугиватель нечистых сил, и бедное, невинно наказанное за что-то существо, которое надо жалеть, ублажать, но ни в коем случае не сердить, иначе в доме наступят худые времена.
Выслушав Герасимовну, Мавра рассудительно заявила:
— Стонет, значит, живой! Радоваться надо!
— Так ведь в трубе стонет, как бы не сгорел.
Мавра бросила кормить кур и побежала вслед за Герасимовной к ней домой.
В трубе действительно кто-то стонал, да так жалостно, что Мавра тут же осенила себя крестным знамением.
— Беги за старой Молотилкой, — присоветовала она, — пусть поколдует, без нечистой силы тут не обойтись.
Молотилки вступать в войну с домовым наотрез отказались. Пришлось Герасимовне огонь в печке залить. Но только она поднесла ковшик воды, чтоб плеснуть в печку, как прямо в ковшик из трубы вывалилось что-то черное. Антиллигентка и ковшик из рук выронила.
— Батюшки, что это такое?
Разглядели, а это грач. Крыло одно подпаленное, а сам живой, удивленно так озирается: куда, мол, попал?
Вот так домовой! Гнездо свил в трубе, да не рассчитал — изба хоть только летом, но обитаема…
Как жить?
Баба Мавра сидит на крыльце, плачет горючими слезами. Печка у нее нынче не топлена, куры не кормлены.
— Ты чего, баба Мавра?
— Соловьи не поют. Бывалыча, они в сию пору ух как заливались!
— Может, не прилетели еще?
— Как же не прилетели? Вчерась одного видела. Клювиком тяв-тяв, а голосу нету. А все они виноваты — самолетчики! — Она с гневом поднимает голубенькие, омытые слезами глаза к небу. — Нехристи! Все кусты обсыпали своей химикалией. Вот соловьи и охрипли. А без соловьев что же? Жить-то как будем? Без соловьев.
И обильные слезы текут из ее глаз.
Через неделю соловьи все же запели.
Баба Мавра бежала по деревне, спотыкаясь и чуть не падая в утренних сумерках, кричала:
— Вставайте, бабоньки, вставайте, соловьи голос взяли! Запели, запели, милые…
Нина и клен
Молодая, красивая, с какими-то грустными глазами Нина сидит у меня под яблоней, гладит исхудавшей рукой налившиеся, готовые вот-вот лопнуть почки и говорит:
— До яблок я уж нынче не доживу.
— Ну что ты, — пытаюсь я ее утешить. — Зачем такие мрачные мысли? Ты лучше думай о сыне.
— О нем-то я и думаю, — отвечает она и добавляет: — Не страшно умирать, а страшно, что умираешь по своей собственной глупости.
У Нины началось все с безобидного мастита, но в больницу она не пошла — некогда, огород нужно было засевать, лечилась дома травяными примочками. Из мастита выросла опухоль. Ей сделали операцию, но было уже поздно. Недавно Нина выписалась из больницы, чтоб помочь матери посадить картошку. А еще, чтоб побыть с сыном. Муж Нины, как только узнал, что у нее рак, бросил ее и завербовался на БАМ. На днях ее вызвали в суд, и она поехала в район за двадцать пять километров, чтоб дать согласие на развод. На мой вопрос: «Зачем ты поехала? Обошелся бы и без твоего согласия» — Нина ответила: «А я не знала, что можно не ехать. Вызывают…»
Чтоб хоть немного отвлечь ее, я начинаю рассказывать случай, который произошел в соседней деревне Киселевке. Городской писатель, прельстившийся сельской природой, купил избу. И уехал. Месяц его не было, приехал — избы нет. Весенний паводок подмыл ее, и она рухнула, а бревна уплыли вниз по реке. На месте избы одна печка стоит. К тому ж еще и топится. Это ребятишки разожгли ее и картошку пекут. Так и не удалось городскому писателю вкусить прелести деревенской жизни.
Нина смеется, затем вдруг спохватывается:
— Ой, я ж забыла капустную рассаду посадить. Вчера приготовила, а сегодня забыла.
Вскоре она снова появляется:
— У меня рассада осталась, не нужна ли?
Пока я рассаживаю капустную рассаду, она дает советы:
— Чтоб солнце ее не сожгло, надо накрыть шалашиками из веток. Лучше из клена — у него лист шире. — И предлагает: — Сходим в лес, наломаем веток.
— Зачем в лес? Смотри, какой клен под вашим окном!
— А жалко…
Война с германцем
— Слыхал я вчерась по радио, — говорит дед Андрей, — стихи про лисичанские сосны. Это где же? Не в Белоруссии?