Рассмеялся он и отпустил меня с миром. Тоже, видать, рыбак попался…
А доить некому…
Утро над деревней вставало тихое, ясное. И вдруг в этой тишине стал возникать какой-то сплошной медленный гул. Впечатление такое, что летит огромный рой пчел. Или метеорит падает на землю. Падает, а упасть не может.
Старухи прислушиваются к этому гулу, горестно качают головами.
— Бедные, бедные коровушки.
— Опять, видать, сломалась механизация. — Вот и ревут — недоенные.
— Не одна, не две — тыща…
Наступает обед — рев не прекращается, а еще больше усиливается. Кажется, метеорит вот-вот врежется в землю.
— Ну, что у них там — души нету?
— Разве ж можно так издеваться над бедной скотиной?
Веселуху начинает лихорадить. Уже с самого утра в деревне было неспокойно, но неспокойствие это было тихим, затаенным, потому что еще теплилась надежда: исправят же в конце концов эту механику.
К обеду беспокойство переросло в тревогу, а к вечеру тревога достигла такого накала, что потребовала действия. И вот старухи забегали по деревне, гремя подойниками — собирались идти колхозу на подмогу. Их никто не просил об этом, но им было жалко коров, которые ни за что ни про что принимали такое мучение.
Через полчаса на дороге, ведущей к комплексу, запылила цепочка босых, растоптанных, но крепких старческих ног. Вышли все двенадцать старух, даже Антиллигентка Герасимовна. Правда, у этой не было в руках подойника — она уже давно, как перебралась на зиму в город, не держала коровы, поэтому подойник ее куда-то запропал. Но она все равно шла, так сказать «за канпанию», хоть старухи и подсмеивались над ней.
— А Антиллигентка-то наша небось забыла, откуда у коровы и молоко течет.
— Вместо сиськи за хвост схватится.
— Зато в городе пьет молочко заминированное.
— Не заминированное, а витаминизированное.
— То-то, глядим, ты синей своей кофты с того витаминизированного.
— Нет уж, из-под коровки молочко ни с каким не сравнить.
— Оттого раньше и дети здоровыми росли, что пили молоко не заминированное, а парное.
— Его пьешь и пить хочется.
— А доить, вишь ты, некому…
И вся катавасия…
Девяностосемилетний дед Андрей, обосновавшись в тени одногодка-дуба на толстом тракторном колесе, плетет корзину. Он весь день тут сидит — есть ли дело, нет ли, дед Андрей, как пограничник, всегда на посту. Сегодня дело есть: шестидесятилетняя внучка Степановна целый день вчера чуть не вплавь ползала по реке — с берега дед Андрей обрезает сам — нарезала ему лозы.
И хоть на дворе еще раннее утро, вокруг деда Андрея валяются уже три аккуратно сплетенные корзины.
— Дед Андрей, когда ж ты успел столько наработать?
— Не спалось что-то. Как проснулся с первыми петухами, так больше и не заснул. Помолчав, добавляет: — Сыны приснились. Не те, что на фронтах погибли, а что померли еще маленькими. С голодухи. Бывало, матерь им соски из клевера сделает, они и сосут. Парнятки были: Егор да Федор. Погибельный год стоял. Недород. Корова пала. За дровами в лес поехал, домой вертаюсь — тихо в избе. То плакали, гомонили, вдруг смолкли. Захожу, а они лежат рядком: матерь посередке, обапол Егор с Федором, титьки во рту. — Дед Андрей вздыхает: — Как вспомянул их, заснуть не смог. Жалко.
— Дед Андрей, а как же ты в ночи корзины плел, не видать ничего.
— Зачем видать? Это для глаз свет нужон, а руки и в темноте видят.
— На продажу плетешь? — спрашиваю.
— На продажу. Дома уже деваться от них некуда. Любую выбирай.
— А сколько стоит? — Я выбрала красивую корзину — желтую с красной каемкой.
— Корзинка — рупь.
— Дед Андрей, — говорю я, — не продавай так дешево. Нарезать лозы, да ошкурить, да вымочить, да покрасить, да сплести корзинку… Вон сколько работы! Уж самое малое — рубля по три.
— А не хочешь и уходи отсель! — взрывается дед Андрей. — Нашлась мне указчица!
Уходя, слышу вслед старческое ворчание:
— Захочу и по полтиннику пущу. Корзинка — полтинник, и вся катавасия!
Ива-арка
Мало людей в Веселухе, зато много деревьев. И над речкой, и вдоль улицы, и возле каждой избы шумят березы и липы, тополя и клены.
Но самое, пожалуй, примечательное — старая, дуплистая ива на въезде в деревню. Когда молода была, стройна, небось высоко стояла, а состарилась — согнулась дугой, образуя собой нечто вроде зеленой арки. И стоит эта арка при въезде в деревню как страж. Не всякого в Веселуху впустит. Человек идет — иди, особо если с доброй душой, а машина или трактор — стой. Не хочешь стоять — стороной объезжай.