— Все равно, — сказал отец и крикнул в окно: — Леха!
Леха всунул в дверь стриженую, круглую, как тыква, голову.
— Отдай и ты свой гостинец, сынок.
Леха моргнул и заплакал.
— Ты чего? — спросил отец.
— А я его съел, — сказал Леха.
— Эх, папка, папка, — вздохнула Галина, — сам чудик и детей чудиками воспитываешь. А ведь им в нашем веке жить, не в твоем. Ты думаешь, им легче с твоими-то взглядами жить будет?
Она стала растапливать печку, а Леха вышел с отцом во двор.
— Пап, ты куда?
— Стригунка надо напоить.
— И я с тобой.
— Неси уздечку.
Леха принес и только хотел взобраться на Стригунка, как увидел Витальку. Сидит на завалинке и прутик ломает, а тот не ломается — гнется лишь. Леха подошел к нему и сел рядом. Так они немного посидели, и Виталька спросил:
— Значит, погода, говоришь, нелетная?
Виталька росточком был маленький, но сильный — страсть, и прутик все же сломал. Отбросил подальше в картоху.
— Вот в том-то и дело, браток.
А Леха спросил:
— Виталь, зачем тебе летная погода? Что, у тебя самолет есть?
— На крыльях бы полетел.
Но Леха не поверил, усомнился:
— А где бы ты крылья взял?
Витальке и говорить нечего. Правда, может, он потому замолчал, что Галину увидел. Галина мыла полы и выскочила на крыльцо в рубашке и в юбке. Виталька покраснел, а ей хоть бы что, выплеснула из ведра грязную воду прямо ему под ноги и спросила:
— Ну, что глядишь? Не видал, что ли?
Так они стояли друг перед другом, как последние дураки, и молчали — Лехи небось стеснялися. Лехе что, он лишь усмехнулся криво, взял веревку и пошел Красулю перевязывать. Красуля была стельная, вымя чуть не по земле волочила, и в стадо ее не гоняли, а пасли возле речки — навязывали. Объест Красуля траву вокруг себя, потом Леха придет и перевяжет на другое место. Красуля терпеливо ждет, пока он с веревкой возится, затем — раз, и лизнет его по голове. Язык шершавый, даже щекотно сделается.
— Иди, Красуля, пошла, проклятая.
Но она-то хорошо знает, что не проклятая, а наоборот, все ее любят, молочка ждут, ухитрится и снова — раз языком по макушке.
«И за что только ее Красулей прозвали? — думает Леха. — Один рог к самому уху закорючился, другой и вовсе сбит, красной тряпкой замотан, зато на лбу белое пятнышко, как звездочка».
— Красуля, Красулечка, — гладит он ее по морде, — скоро у тебя телочек родится?
«Скоро, скоро, — мычит Красуля, — погоди чуток».
На обратном пути Леха решил завернуть к виру, но раздумал — холодно. А может, Виталька на мотоцикле покатает? Если он еще не уехал. Оглядел двор — нет, не уехал, мотоцикл у забора валяется. Ну, Леха не стал им мешать, пускай одни полюбуются, открыл ворота и — шмыг на сеновал. Растянулся на сене — хоть отдохнуть чуток — и вздрогнул: услышал в углу возню. Приподнял голову: Виталька с Галиной. Вот незадача — он от них, а они за ним, так кто, выходит, за кем бегает?
Леха замер, чтоб не заметили, а то еще отлупят как сидорову козу. Но Витальке с Галиной было не до него: они тяжело дышали, словно в футбол гоняли. Потом Галина сказала:
— Пусти.
— Не любишь? — Голос у Витальки был хриплый, придавленный.
— Значит, не люблю.
— А раньше любила? Помнишь, у родничка? Звезды светили…
— Светили, да погасли. Пусти!
Виталька долго молчал, только курица как закудахтала — рада, что яйцо снесла.
Из-за курицы Леха и не услышал, что говорил Виталька, а что Галина кричала — услышал:
— Ну и нашла! Нашла! А кто ты мне, чтоб спрос держать? Кто? Кто?
Курица все кудахтала, но теперь уже и Виталька кричал, не боялся, что его услышат:
— Замолчи! А то!..
— Что «а то»? Что? Сам видишь, разошлись наши стежки. На все четыре стороны.
Курица наконец замолчала, а Виталька сказал:
— Не узнаю я тебя, Галина. Раньше такой не была.
— Какой такой?
Галина и не думала сдаваться.
— Злой. Даже глаза зеленые стали. Как у кошки.
Галина вздохнула:
— Эх, миленький. Жаль мне тебя. Ничего ты не видишь, не знаешь. А я потому такая, что жизни настоящей хлебнула. Да, да, не смейся. Я, может, раньше только в книжках про такое читала. А теперь у нас в общежитии и газ, и ванна, и душ, и танцы каждый день. Придешь с работы, раз-два, только спичку торкнешь — ужин готов, потом в ванну залезешь, грязь с себя смоешь, будто на три года помолодела.
— А то ты старуха.
— Двадцать первый пошел. А жить когда? Я знаю, отец на меня косится, а что, если мне наши Старики поперек горла встали? Свету и того нет. Линию далеко тянуть — из-за восьми дворов невыгодно. А что в этих восьми дворах люди живут?! Люди! Эх, горюшко… И ты меня снова в деревню тянешь.