— Мальчик, мальчик, чей мальчик? Уберите к чертовой бабушке! Хотя — стоп! Верный кадр.
Режиссер подбежал к Лехе, оглядел его с головы до ног, даже зачем-то в ухо ему подул, приказал:
— Загримировать! Одеть сиротой! Живо!
Лехе даже смешно стало. Он хотел сказать режиссеру, что он вовсе не сирота, у него и отец, и мать есть, и Натка, и Галина, и тетя Алиса, и дед Егорыч, но ничего этого не успел, потому что чьи-то быстрые цепкие руки подхватили его, содрали с него рубашку, штаны, вместо них какие-то лохмотья надели и еще сажей лицо вымазали. Леха отбивался как мог, а режиссер кричал:
— Хорошо, хорошо! Вот это натура!
И, когда Леху одели, приказал:
— Плачь! Леха засмеялся.
— Что я — дурак?
— Плачь, плачь, — сказал режиссер, — видишь, война кругом, и деревню твою спалили, и мамку убили.
— Сам ты дурак! — рассердился Леха. — Мамка моя в больнице лежит и скоро домой придет. А я буду плакать?
— Нет, ты не понимаешь… — Режиссер отбросил свою трубу и заговорил тихо, чуть слышно, не говорил, а убаюкивал: — Ты кино про войну видел? Ну, вот. А теперь представь, что война не в кино, а здесь, в ваших Стариках. Фашисты летают, бомбы бросают, деревня горит вся, слышишь?
Он поднял руку и взмахнул ею — дескать, огонь!
А за кустом вправду как грохнуло!
Леха вскочил и побежал за куст — поглядеть. А что тут глядеть — одна печка за кустом, и то вся развалилась, и дымок еще вьется. Под ногами вдруг что-то пискнуло. Глянул Леха, а это воробьенок. Наверно, гнездо в трубе было свито. Воробьиха птенцов вывела и улетела за червяками, а тут и грохнуло. Воробьенка из гнезда вышвырнуло и крылышко оторвало. А он ничего не понимал и только пищал: мама, мама.
Леха поднял воробьенка и плюнул ему в рот, тот жадно глотнул и еще попросил: пить, пить. И вдруг глаза его стали закатываться. Леха плевал и плевал ему в рот, но воробьенок и лапки уже вытянул. И тогда Леха закричал:
— Мама!
Он не знал, звал ли он свою мать или воробьенкову, но слезы так и покатились у него из глаз.
— Ма-ма!
— Свет! Мотор! — закричал режиссер, и тотчас же Леху оглушило, ослепило, бросило вместе с воробьенком наземь. Леха ударился локтем о кирпич, и воробьенок выскользнул из ладони, а он пополз по земле, по кирпичам, по камням, цепляясь за них лохмотьями, и кричал:
— Ма-ма-а!
Когда съемка закончилась и режиссер плакал от радости и целовал Леху, он внезапно подумал: а отчего это он не зажмурился? И тогда бы не он, а сам режиссер с лысой головой и черной бородой, с черными волосатыми руками ползал бы по земле и кричал: мама! Вот дурак так дурак — забыл зажмуриться.
Он не понимал, за что его поздравляли и целовали и угощали конфетами, он думал только об одном — забыл, забыл, забыл… Шофер Яша, проводив Леху домой, пригласил:
— Приходи завтра, кореш.
— Что я — дурак? — сказал Леха.
Яша уже перекинул через перилку ногу, чтоб не сойти, а спрыгнуть с крыльца, да так и замер на месте — нога повисла в воздухе.
— Кто это? — подмигнул он Лехе.
Леха проследил его взгляд и пояснил:
— Корова. Красулей зовут.
— Вот недоросль. — Яша поправил на голове берет. — Кто под коровой, спрашиваю?
— А, это сестра. Галина, — махнул рукой Леха, но предупредил: — У нее жених есть. Виталька.
— Боксер? — спросил Яша.
— Не, тракторист.
— Тогда лады. Составь знакомство.
Галина уже подоила Красулю и несла молоко в хату. Платье у нее с одной стороны было подоткнуто, и виднелась круглая, заляпанная навозом коленка. Яша не стал ждать рекомендаций и представился сам.
— Разрешите помочь? — спросил он и, подхватив ведро, чуть не выплеснул молоко.
— Приветик, — сказала Галина, — всю жизнь только о тебе и мечтала.
Они сразу нашли общий язык. А Леха пошел спать. На сегодня ему и так хватило волнений.
В субботу начинался в Стариках престольный праздник. Собственно, праздника было два — троица и духов день, но праздновали его за один, а гуляли три дня.
Отец еще загодя сходил в лес и принес охапку веток, разукрасил ими двери и окна, а Леху разбудил раненько-раненько: на речку за явором.
— Пусть будет так, как матерь любила.
Лехе, известное дело, неохота с утра в холодную воду лезть.
— Свистушек себе нарвешь, — напомнил отец.
Делать нечего — Леха выпил кружку молока и поплелся на речку.
По утренней росе зябко босым ногам, да и цыпки посаднивают, но зато такая тишина кругом, что даже в ушах ломит. Лягушки и те замолчали — всю ночь тарахтели, как тракторы, а к утру, видать, и их сон сморил.