— Еха, посли.
— Успеешь, не на пожар.
Леха приоткрыл дверь пошире и увидел «мою молодуху». Она сидела перед окном и вязала чулок. И хоть звали ее тетей Ариной, все в деревне называли ее не иначе как «моя молодуха». Сам Саня так ее называл и до общественной работы не допускал; не хватало, чтоб жена бригадира да за какой-нибудь трудодень хряп свой гнула. И еще. «Я ли не хозяин? — говорил он всем. — Неуж я свою семью сам обеспечить не в состоянии».
«Моя же молодуха» в свою очередь обеспечивала Саню детьми: через каждый год, да не одного, а парочку. И все как две капли воды — Саня Маленький. Может быть, за это и любил ее Саня, души в ней не чаял и даже возил «мою молодуху» с детьми в редакцию районной газеты, чтоб напечатали как пример. В газете и в самом деле напечатали под заголовком «Редчайший случай» и даже фотографию тиснули: «моя молодуха» в окружении трех пар двойняшек. А Саню посадили чуть сбоку и сзади, так что в газету на следующий день пришло опровержение, дескать, что же это вы, товарищи писатели, простую арифметику не знаете? В заметке сказано, что у гражданки три пары близнецов, а на фото еще один объявился — непарный, выходит.
Очень Саня разобиделся тогда на опровергателя:
— Неужто не видно, что я им отец родной?
«Моя молодуха» после этого две недели на улицу и носа не показывала — от стыдобушки, а Саня — знай наших — ходил назло козырем и при случае вытаскивал из кармана газетку, словно бы цигарку свернуть, но всякий раз конфузливо извинялся:
— Смотрите-ко, дурья башка, хотел свою молодуху на ветер пустить.
Саня приладил один ботинок и встал — нужно было приниматься за бригадирские обязанности.
— Где ремень? — крикнул он, потому что без ремня не чувствовал себя бригадиром. За перегородкой паровоз сразу остановился. «Моя молодуха» только мельком взглянула на мужа и продолжала вязать чулок.
— Ремень где? — повторил Саня, и в голосе его зазвенела сталь.
Ремень висел на стене, но Саня его не видел, зато на него устремилось сразу шесть пар испуганных глаз. Бочком-бочком к ремню пододвинулась Танька, передала Маньке, тотчас же рядом с ней выросла стенка, и ремень пошел за этой стенкой, как по цепочке. Сначала у Кольки, потом у Володьки, пока не достиг наконец Васьки. Тот недолго думая ловким, привычным жестом схватил его и спрятал себе под попку.
Саня Маленький, уловив среди ребят движение, окинул их всех жестким взглядом, остановился глазами на последнем, на Ваське, и тот не выдержал отцовского взгляда.
— Батя… бить… попа… — всхлипнул он, одной рукой размазывая по лицу слезы, а другой протягивая отцу ремень.
— Да не буду я вас бить, чудики, — сказал Саня и пояснил почему: — Некогда мне сегодня.
Вместе с Лехой они вышли на крыльцо. Солнце уже разогнало туман, и открылась глазам деревня — все восемь дворов, не считая бабки Аксиньи. Бабка жила за рекой и, можно сказать, не жила, а так — небо коптила. Одна-одинешенька, ни кола ни двора, а на дворе — собака Гавка.
Но у бригадира был, как видно, свой резон, поэтому он и решил начать свой обход именно с бабки Аксиньи.
Делать нечего, и Леха с Наткой тоже двинулись вслед за ним через Дымку.
Когда-то раньше, рассказывал отец, еще до войны, на этом берегу дворов совсем не было, вся деревня помещалась как раз за рекой, зеленая, шумная, дворов на сорок. Теперь же от нее остались одни печки. Были и хаты, стояли заколоченные, но год за годом их растаскивали на дрова, а кирпичи ведь на растопку не сунешь, вот и остались от деревни одни печки. Тут печка, там печка, а между ними бурьян, кусты.
— Обезлюдела деревня-то, — сказал Саня.
— Как это — обезлюдела? — не понял Леха.
— Да так. Жили люди, а теперь их нету.
— Куда же они подевались? — не поверил Леха.
— Кто куда, брат. Много в войну полегло, а потом и после войны. А кто остался — в чужие края подались. Человек, брат, что рыба, ищет где глубже.
— А ты, дядь Сань?
— Что я?
— Ну, как рыба?
— Я, брат, туго корнями оброс. И рад бы в рай, да грехи не пускают.
— Какие у тебя грехи, если ты в бога не веришь?
Саня прищурил один глаз, отчего другой чуть на лоб не вылез.