— Да куда прогонять-то? Поживите, оглядитесь. Может, и сами сбежите…
Заграй обиженно замотал головой. Воротник на его гимнастерке расстегнулся, и оголилась шея, худая, морщинистая, с острым кадыком.
Фрося рассмеялась.
— Чего вы? — спросил Заграй.
— Ой, не могу! Вы на гусака похожи.
Он не обиделся, рассмеялся. И так они стояли друг перед дружкой и смеялись невесть чему.
— Пойдем, — Гаврош дернул Юлю за руку.
— Куда вы? — встрепенулась Фрося.
— Вам и без нас весело.
— Ну вот, — вздохнула Фрося, когда дети ушли. — Им отец нужен. Хоть какой, но родной. Об нас у них думок нету. Будто мы и не люди вовсе.
— Дети вообще эгоисты, — согласился Заграй.
— А у вас сколько?
— Кого? — не понял тот.
— Ну, детей.
— Ах, детей?.. Видите ли, — замялся он, — я вообще еще не женился.
— Ой, мамушки мои! — всплеснула руками Фрося. — Ай увечный какой?
И опять он не обиделся — улыбнулся:
— Да нет, вроде неувечный. Просто никто не пришелся по душе. А как услышал ваш голос… Вы что — не верите?
Фрося и рада была бы поверить, но боялась: вдруг Васька вернется и убьет их обоих? Так ведь он чем виноват?
Про Ваську Заграй даже не спросил, вроде его это ничуть не касалось…
Зато тот встревожился. Не прошло и двух дней со времени приезда бывшего старшины в Лупановку, как Васька явился домой со свидетелями. Свидетелей было двое: Гераська Глумной и почтальонка Зоя.
— Где он? — еще не заходя в избу, с порога спросил Василий и, не дожидаясь ответа, стал заглядывать под печь, за шкаф, под кровать.
Фрося только что вернулась с телятника, месила поросенку, так и наблюдала за мужем с грязными — на весу — руками.
— Ага, спрятался небось, — сам себя успокоил Василий. — Ладно, с ним разговор особый. Давай с тобой поговорим, непутевая. Будешь переезжать в поселок?
— Я ж тебе сказала…
— Нет, ты еще раз скажи. При свидетелях!
— Нет!
— Тогда я хату сожгу. Я все сказал!
И Василий гордой походкой прошелся по избе, как бы давая время жене одуматься.
Фрося хотела было схватить ухват, но руки были грязными, и она кинулась ополоснуть их. Но тут заговорила почтальонка Зоя.
— Ты, Фроська, не дури. Такими мужиками не разбрасываются. А ежели он тебе и вправду не нужон, я подберу. Мне сгодится.
— Ну и бери! Только он и тебя на «блондинку» променяет!
Зойка засмеялась.
— А кто сейчас не пьет? Одни куры, да и то потому, что им не подносят. А мужика надо ублажать. Гладить мужика надобно. Ну, и подносить по махонькой. Мужик ведь он кто?
— Кто? — спросил, заинтересовавшись, Гераська Глумной.
— Мужик — он тряпка. Ты об него ноги вытирай, он и рад. Но ноги чтоб были чистые. А что пьет?.. Где ты непьющего возьмешь? Нету таких. Может, и есть, но не в нашей округе. Я находилась с сумкой, нагляделась… Так что, если он тебе не нужон, я возьму. Но чтоб без обиды, по-честному.
— Идите-ка вы! По-честному!
И Фрося двинулась на них с ухватом. Добро, что детей не было дома, не видели, как загремели в сенцах пустые ведра, покатились по полу. Вслед за ведрами выкатился и Васька.
Почтальонка Зойка гладила его по голове, уговаривала:
— Пойдем, Васенька, Артурик ты мой. Я тебе баньку вытоплю, веничком выпарю. Разве ж можно с ней жить? Не баба, а тигра. На родного мужика с ухватом…
— Гладь, гладь, он тебя погладит! — Фрося никак не могла успокоиться. — «Хату спалю!» Изба ему помешала. А дети куда? Об детях ты подумал? Уйди с глаз моих, рожа зеленая!
Выгнав с подворья мужа вместе со свидетелями, Фрося села на крыльцо, задумалась. Как же ей жить-то дальше? Тот говорит: «Люблю», этот: «Хату спалю». А Юлюшка, Гаврош, Оксанка? Неужто принять материнскую судьбу, ради детей напрочь отказаться от себя? Отец ведь хоть хворый был — жалко, а этот? Добровольную хворь на себя напускает. Эта хворь пострашнее. Не только глаза мутит, но и разум. Эх, Васька, Васька…
Но если б Фрося хоть на минутку могла предположить, что он и в самом деле исполнит свою угрозу…
Только что она приняла у Глафиры смену, накормила телят, напоила, прибежал, запыхавшись, Гаврош.
— Мамк, папка избу поджег!
— А Юлька, Оксанка?
— Пожар тушат.
Фросе бы бежать, спасать, что осталось, а она села наземь и сидит — ноги подкосились.
— Мамк, ты чего? Бежим скорей! — кричал Гаврош и тянул ее за руку.
— Погоди, сынок, сердце захолонуло.
Все же Гаврош поднял ее, и они затрусили в сторону Лупановки, но было уже поздно. Одни черные головешки лежали, разбросанные по подворью, и среди них, как парус в море, плыла печка. Она обгорела, закоптилась, но устояла под огнем и теперь тянула к небу длинную свою трубу, будто взывая о помощи.