— Ничего, бог милостив! как-нибудь устроитесь!
— Нет, не устроимся… никогда мы не устроимся, mon oncle! Пробовал я ее урезонить и однажды даже совершенно искренно изложил всю неприглядность нашего матерьяльного положения — и вот какой ответ получил. Прочтите.
Феденька вынул из кармана бумажник, порылся в нем и подал мне сложенную вчетверо бумажку, развернув которую, я прочитал:
«Неблагодарный сын Феодор!
Оскорбительное твое письмо получила и заключающимися в оном неуместными наставлениями была глубоко возмущена. Но я — мать и знаю, что есть закон, который меня защитит. Закон сей велит детям почитать родителей и покоить оных, последним же дает право непочтительных детей заключать в смирительные и иные заведения. До сих пор я сим предоставленным правом не пользовалась, но ежели обстоятельства к оному меня вынудят, то поверь, что я сумею доказать, что и у меня нет недостатка в твердости души…
A toi de Coeur Nathalie.[43]
P. S. Au nom du ciel envoyez au plus vite l’argent que je vous ai demandé».[44]
Письмо было писано посторонней рукой, но подпись и postscriptum несомненно принадлежали Наташе. И что всего замечательнее: подле ее имени виднелось размазанное пятно; очевидно, сюда капнула слезка. Стало быть, Nathalie в одно и то же время и скорбела, и понимала, что исполняет долг. Сердце ее сжималось, слезки капали, но она все-таки подписалась под письмом… потому что это был ее долг!
— Слушай! — воскликнул я в изумлении, — да откуда же она узнала о существовании смирительного дома?
— Стало быть, узнала.
— А что ты думаешь! ведь это у них, должно быть, врожденное, то есть у русских культурных маменек вообще. Я помню, покойница матушка — уж на что, кажется, любила меня, — а рассердится, бывало, — сейчас: я тебя в Суздаль-монастырь упеку! Тогда, друг мой, Суздаль-монастырь родителей утешал, а теперь, с смягчением нравов, смирительный дом явился. Как ты думаешь, что лучше?
— Ах, mon oncle!
— Я, с своей стороны, полагаю, что Суздаль-монастырь лучше, потому что, в сущности, это было нечто мифическое, скорее анекдот, нежели быль. Смирительный же дом, особливо при существовании суда милостивого и скорого, есть нечто конкретное, от чего уж не отвертишься, коли на то дело пошло! Гм… да… Но с которых же пор она сим и оным выучилась — так и сыплет!
— Не знаю… Вероятно, это письмо для нее Дроздов написал… Помните, у меня воспитатель был?
Феденька сказал это и вдруг весь заалелся.
— Длинный такой, точно пожарная кишка… помню, помню! Сколько раз он, бывало, пугал меня… Взойдешь невзначай в комнату, а он вдруг в углу взовьется, в знак приветствия, и сейчас же, совсем неожиданно, пополам переломится… Неужели же он…
— Он, mon oncle. Она его где-то под Телишем встретила — он туда с корпией от дамского кружка командирован был — и с тех пор по Европе возит. И всем рекомендует: «L’ami de feu mon mari…»[45] это Дроздов-то! Помните, как раз его покойный папенька нагайками отодрал… Он, mon oncle, он! Он, вероятно, и деньги у нее выманивает. Voici la vérité… triste vérité, mon oncle![46]
Феденька замолчал и отвернулся к окну.
— Ах, бедный мой! бедный! — невольно воскликнул я.
— Сколько вреда эти истории мне делают, если б вы знали! — продолжал он, не оборачиваясь ко мне, — наше милое, бедное Монрепо…
— Ну, как-нибудь… что тут! у тебя родных бездетных много — не тот, так другой; я, например, первый…
— Благодарю вас. Но теперь… Во-первых, теперь я ничего не имею… les cendres de mon père![47] А во-вторых, разве вы думаете, что в наших «сферах» не знают обо всех этих скандалах?
— Ну, этого-то, положим, ты опасаешься напрасно. Ведь ты вел себя во всех отношениях безукоризненно; ты и Рускину, и Ковалиху, и Большую Ель, и даже Монрепо — все продал полностью и все деньги к maman отослал. Что же касается до Дроздова, то это, мой друг, своего рода крест. И ты несешь свой крест, и не только не протестуешь, но даже деньги занимаешь. В сферах, о которых ты говоришь, это называется piété filiale.[48]
— Но она? ведь и об ней говорят!
— Она… что ж такое она! Она — куколка, а ты примерный сын! Вот и все. Куколка — это даже мило!
Наконец мне кое-как удалось-таки утешить его, особливо, когда я ему растолковал, что земли у бога много и что ежели он будет и впредь оправдывать доверие начальства, то, несомненно, со временем ухватит что-нибудь впусте лежащее, но совершенно достаточное для основания нового Монрепо.
— А что вы думаете, дядя! — воскликнул он весело, — вот Ворожбецкий-Петух, одного выпуска со мной, а уж успел ухватить полторы тысячи черноземцу!