Встревоженный храп лосихи, хруст сучка под тяжёлым копытом — и Петька мигом насторожился. Не дыша, нагибаясь, чтобы не задеть о ветку головой, он скользнул с тропинки в обход, чтобы ветер его не выдал. Лось чуткий зверь, а мать, стерегущая детёныша, — вдвое. Но лес не пришёл ей на помощь в беде. Ни один сучок не хрустнул предупреждающе под Петькиной ногой, и ветер, предатель, не известил о грозящей беде. Она мирно разжёвывала последнюю, такую вкусную ивовую ветку, а Петька, прячась под деревом, уже дожидался, когда она повернётся к нему левым боком.
Резкий короткий звук выстрела на мгновение заставил смолкнуть все мирные лесные голоса. Глухое жалобное мычанье одиноко прозвучало в тревожной тишине. Раненая лосиха рванулась последним прыжком туда, где лежал лосёнок, и упала, почти коснувшись его головой. В последнюю минуту жизни мать помнила о детёныше и, умирая, старалась защитить его от опасности. Петька в этом увидел лишь новую добычу.
— Ого-го! И телёнок ещё! Здорово! — Но на этом радостный крик оборвался: что-то сильно толкнуло его в спину. Падая вниз лицом, он почувствовал, как резким рывком кто-то вывернул ему руки на спину и на них навалился.
— Пусти! — хрипел Петька. — Пусти, тебе говорят. Не то плохо будет.
— Плохо-то будет тебе, ворюга, — отвечал дед Максим и тут же, лёжа на Петьке, ловко связал его руки приготовленным ремнём. — Я за тобой, подлая душа, с утра слежу, знал, чего ты добиваешься. Самую малость припоздал, беда-то какая!
Лесник встал, осторожно поднял голову лосихи, дунул в глаза.
— Готова, — горько проговорил он. Голова мягко упала на землю. — Красу какую загубил! — продолжал Максим, выпрямляясь. Сжав кулаки, он шагнул к браконьеру. Тот яростно катался на земле, дёргал руки, старался освободить их от ремня. Он словно онемел и, задыхаясь, злобно смотрел на лесника.
Молчал и тот, тоже не в силах вымолвить ни слова.
— Рук только вот об тебя марать не хочу, — сказал он наконец и, схватив Петьку за шиворот, поставил его на ноги. — Шагай, супостат, — промолвил сурово. — Деревьям на тебя глядеть противно, вот что. Торопись в милицию. Мне ещё воротиться надо, телёнка забрать. Не один ты в лесу волк, кабы другие не проведали.
Петьку Максим сдал в милицию. С винтовкой. На телеге увезли лосиху, а лосёнка лесник на руках принёс домой.
— Корова есть, заместо кормилицы ему будет, — сказал он. — А там — поглядим.
Бабка Василиса, тогда ещё бабкой её никто не называл, приняла нежданного питомца сурово.
— Пользы-то с него, что с козла молока, — заворчала она. — Сюда, в уголок в сенцах клади. Не было заботы! Да не торопись ты, дай помягче подложу.
Двенадцатилетний Степан сияющими глазами смотрел то на лосёнка, то на отца. А тот украдкой, чтобы мать не видала, приложил палец к губам и помахал им остерегаючи: помалкивай, знай, дай самовару перекипеть!
Степан знал эту отцову примолвку и не удержался, усмехнулся. Ну и тотчас же за это поплатился.
— Тебе всё смешки, — напустилась на него мать. — Посмеёшься, как на этакую скотину молока не наберёшься! А вырастет — все окна рожищами повысадит да, гляди, и бока пропорет.
— Мам, да зачем ему окна рогами?.. — начал было Степан. Но отец дал ему в бок тычка: сказано — помалкивай.
Они и помалкивали, только исподтишка перемигивались. А лосёнок, досыта напоённый парным молоком, спокойно вытянул тонкие слабые ножки на мягком мешке. Он и не заметил, какая большая в его жизни случилась перемена.
— Вот так-то я Бурана, телёночком ещё, домой и принёс. А уж бабка твоя ворчала-ворчала, а потом ей Буран за родного сынка стал, — договорил лесник.
Анюта сидела за столом и, подпирая кулачками румяные щёчки, слушала внимательно, не сводя глаз с деда Максима. А он весело засмеялся и подвинул к самовару большую кружку со стёртой позолотой.
— Налей, бабка, ещё кружечку по этому случаю.
— И наливать тебе не стоит, греховодник, — заворчала бабка, но кружку всё-таки под самовар подставила и кран отвернула.
— «За родного сынка»… Скажет такое. А по правде… — Бабка Василиса приостановилась, лицо вдруг собралось в мелкие добрые морщинки, и на кран не смотрит, видно, вспоминает.
— А по правде… — задумчиво повторила она.
— Ой, бабушка, кран! Кран! — вскрикнула вдруг Анюта. — На стол льётся!
Бабка словно очнулась и проворно завернула кран.
— Ты что по правде сказать хотела, бабушка? — торопила девочка.
— Да это присказка такая, — улыбнулась бабка. — Разве ж я когда не по правде говорю? До чего же он занятный был, Буран-то! Сначала и на ножки не вставал, слабенький. А потом как пошёл расти. Да ласковый… Губами руку заберёт, а губы что бархат. Будто целует. Я по двору — он за мной. Я в кладовку — и туда лезет. На другое лето рожки выросли, сам что конь здоровый, а всё за мной да за дедом, ну никак не отстанет.
— А почему теперь отстал?
— Дело такое вышло, — вмешался дед. Он уже кончил чаёвничать и старательно набивал трубку.
— Приехал отец твой из города, из ученья, на лето отдохнуть. И вздумал Бурана объездить.
— Как объездить? — не поняла Анюта.
— В упряжке, значит, научить ходить, телегу возить. Я не позволил. Рано, говорю. Так он сам потихоньку в телегу его запряг, а на шею бубенцы пристроил, с музыкой прокатиться решил. И прокатился… Бубенцы как звякнули — Буран ровно ошалел: по двору заметался, Степана чуть не смял. А сам — в ворота да как пошёл по дороге в лес! — только бубенцы вдали прозвенели.
— Ой! — испугалась Анюта и всплеснула руками. — А дальше что, дедушка?
— А дальше как уж он телегу разбил да хомут с бубенцами с себя содрал, за что зацепился — не знаю, только счастье его в том. Не то совсем бы со страху ума лишился. Ну снял. И с тех пор одичал, к рукам никак не подходит, нашего дома сторонится. Вот как беднягу от двора отвадили.
— Я уж сама в лес ходила, — вздохнула бабка Василиса. — Солью манила. Смотрит сдалека, ровно сам грустит. И сейчас повеп нется, и нет его.
— Жа-алко, — протянула Анюта и погрустнела.
На другой день солнце ещё только поднялось над лесом, когда дверь лесного домика скрипнула и отворилась.
— Подмажь ей, мать, салом пяточки, — испуганно проговорил Максим. — Неровен час, Анюта проснётся, без неё никак не уйдёшь. А я в дальние кварталы наладился.
— Ты чего-то умнеть на старости лет начинаешь, — отозвалась бабка Василиса, стоя на крыльце. — Это чудо, сколько ты девчонку по лесу таскаешь, и всё тебе с рук сходит. Я сейчас! Петли салом подмажу, пускай спит спокойно.
Дверь осторожно затворилась. Утро было ясное и холодное, трава серебрилась от росы. Старик и жалел, что ушёл без внучки, и был доволен: в дальнем квартале на знакомой полянке особенно часто слышался рёв Бурана. Он узнал бы его голос из сотни. И встретиться с ним, когда около него храбро шагала Анюта, старику не хотелось. Правда, вот уже почти неделя, как Буран не откликается. Или уже надоело драться?
Максим поправил ружьё на плече, топор за поясом и зашагал быстрее.
Вот знакомая поляна.
— С толком выбрал, самое красивое место, — усмехнулся Максим. Осторожно раздвинув кусты, он выглянул и остановился в удивлении. Огромный лось неподвижно лежал посередине поляны. Нет, это не Буран — Буран стоит над ним, низко нагнув голову, касаясь рогами головы соперника. Не отходит. Не двигается, дышит тяжело, видно, как вздымаются бока. Он широко расставил передние ноги, и они, эти могучие ноги, дрожат, вот-вот готовы подогнуться.
Старик взмахнул руками и, не обращая внимания на ветки шиповника, хлеставшие его по лицу, выбежал на поляну.
— Буранушка, — проговорил он упавшим голосом. — Друг ты мой. Да что же это приключилось!
Ноги лося вздрогнули сильнее. Он попытался повернуться, но… не повернулся. Затем дёрнулся, стараясь поднять голову. Послышался глухой стук, точно кость стукнулась о кость, ещё и ещё. Лесник понял: в страшной схватке ветвистые рога врагов переплелись так прочно, что расцепиться, освободить друг друга им было невозможно.