— Спусти воду ниже. Скорее! — распорядился Хайрутдин и, расстроенный, повернулся ко мне:
— Воздуха нет! Дышать им трудно. Зимой они не едят, если ходить будут — до весны сил не хватит, помрут. Им спать надо.
Мы остались около пруда ждать. Постепенно, очень медленно уровень воды в зимовале понижался. Вода, переливавшаяся с лотка, падая с большой высоты, запенилась, полетели брызги. Хайрутдин удовлетворённо кивал головой.
— Хорошо, — сказал он наконец, — видишь, как, бьёт, воздух в воду забивает. Если не успокоятся, колесо поставим, чтобы ещё сильнее брызгало. Через два часа приди ко мне, Мустафа.
— Хорошо, абзы, — с готовностью откликнулся паренёк, — я ведь и сам жалею, сам боюсь!
— Береги, береги! — повторил старик. — Весной половину продадим, кобылицу? матку для колхоза купим.
— Даже ночью встаём, — признался паренёк смущённо, — караулим их. Так матку ждём!
— Сорок две тысячи их тут спит, — говорил Хайрутдин уже на обратном пути. — Одна икрянка у нас. Если бы не Бадриев, десять раз столько бы было.
— Какой Бадриев? — спросила я.
— Я тебе про всё ещё не рассказал. — И Хайрутдин, тяжело дыша, остановился и показал рукой. — Вот здесь, под снегом не видно, пруд выростной. А дальше — нагульный, для годовиков. Сейчас воды в них нет, на зиму спустили, а рыбу в зимовалы перенесли. Так нужно всегда делать. А вот как началась война, ушли мои сыновья на фронт, ушли все мужчины, остались старики и женщины и новый председатель. Он меня не послушал, всю рыбу оставил на зиму в выростном пруду. А весной с полой водой ушла моя рыба в реку. Годовики и производители—все! Все пропали, и весь труд пропал.
Тут Хайрутдина схватил такой приступ кашля, что об остальном я уже догадалась по частям.
А было так: во время половодья, стараясь остановить уходящую рыбу, Хайрутдин метался по плотине с лопатой в руках, пока его самого чуть не унесло течением. Плотину размыло, пруд мелел на глазах, и, наконец, показалось дно, на котором там и сям поблёскивали забитые водой годовички. Вдруг что-то тяжело шлёпнулось у противоположного берега. Ещё и ещё! Увязая в холодной грязи, Хайрутдин кинулся туда. Два карпа, огромные, блестящие, тяжело взмахивали хвостами, лёжа на боку в мелеющей ямке на дне пруда. Карпы всегда идут против течения, но весенняя вода быстро унесла с собой не только годовиков, а и взрослых карпов-производителей, только эти две самые сильные рыбы держались, не дали себя унести, но в конце концов опрокинулись на бок в обмелевшей ямке.
— Сторожи! — крикнул Хайрутдин подбежавшему мальчику, а сам кинулся в деревню.
— Давно бегать не могу, задыхаюсь, — рассказывал он, — а тут бежал, как молодой. Надо было успеть, пока они не задохнулись в грязи.
Он успел. По проваливающемуся снегу с двумя старухами дотащил до пруда кадушку с водой и осторожно переложил в неё облепленных илом, замученных, бьющихся рыб. Все годовики исчезли, и с ними исчезли надежды на осеннюю прибыль. Но уцелела основа рыбного хозяйства, лучшие самец и самка.
— Самое наше счастье, что их мы поймать успели. Купить новых производителей мы бы не могли, — докончил Хайрутдин уже дома, вешая на стену полушубок.
Тут в дверь опять постучали, на этот раз спокойно и вежливо. Новый посетитель, почти великан, в низком полуподвале не мог даже выпрямиться и, войдя, сразу сел на самый низкий чурбан с набитой сверху дощечкой, ссутулился. И в такой позе он всё же оказался выше сидевшего на обыкновенной табуретке Хайрутдина, но приятно было видеть, с каким уважением смотрел на старика. Это был новый председатель колхоза Габдрахман Ахатов.
Габдрахман не учился в русской школе, но свободно говорил по-русски: выучила война. Домой он пришёл простреленный и контуженный, но крепкая натура выдержала.
Осторожно протягивая руку, чтобы ничего не задеть, говорил:
— У нас в колхозе мужчин мало, ну да я руки в карманах не держу, а тогда справиться можно.
Он уже во многом «справился»: прекрасный конный двор и погреб для семенного картофеля были отремонтированы почти только его руками, и учит он не словами, а примером. Только засуха помешала ему поставить колхоз на твёрдые ноги.
— Ссуду на семена получил сегодня, — проговорил он, обращаясь к Хайрутдину после первых слов приветствия. — Будут семена. А ссуду осенью чем покроем, абзы?
Хайрутдин взял из рук жены и протянул гостю чашку с чаем.
— Серебром, — неторопливо ответил он. — Серебро спит в зимовнике, летом его жмыхом кормить будем, а осенью пятнадцать центнеров рыбы с гектара пруда возьмём и ссуду покроем. Если всё будет хорошо, — предусмотрительно договорил он.
Габдрахман осторожно взял с блюдечка конфетку, непомерная сила приучила его обращаться с маленькими предметами так, будто они готовы сломаться в его крепких пальцах.
— А как с утками, абзы? — осведомился он. — Времени терять нельзя, на утят запись идёт.
Лицо старика потемнело.
— Не знаю. Не пробовал, — сухо ответил он и отвернулся. Габдрахман поставил чашку на нары.
— А я знаю, — твёрдо проговорил он. — Ты, абзы, боишься, что утки рыбу есть будут? Так ведь мы их в выростной пруд не пустим, где малыши сеголетки. Мы их в нагульный пруд пустим. К годовикам. Они их не тронут, и гуси — тоже. Я принесу книгу про один совхоз в Московской области. Без подкорма сколько рыбы с гектара пруда взять можно? Два центнера? А там уток в пруд пускают и без подкорма получают десять центнеров рыбы и десять центнеров утиного мяса. И ещё яйца и перо. А жмых, которым ты рыбу хочешь кормить, скоту пойдёт. Коровы молоком спасибо скажут. А почему так? Потому что утки траву едят, которая рыбе вред делает — пруд засоряет. Ещё утки едят головастиков лягушек, жуков — всякую дрянь, для рыбы вредную. А рыбу утки кормят: от навоза утиного в воде больше рыбьего корма разводится. Вот как! — В увлечении Габдрахман чуть не вскочил со скамеечки, но вовремя взглянул на низкий потолок, засмеялся.
— Мне и в траншеях очень неудобно было, — повернулся он ко мне. — Даже спина болеть стала. Нельзя прямо стоять, голова торчит. Ну, как будем делать, абзы?
Старик помолчал и вдруг махнул рукой.
— Ладно, ладно, Габдрий, попробуем, — проговорил он добродушно. — Утки, гуси… согласен. Ещё что сделать хочешь?
— Ещё что? — Габдрахман поставил чашку на нары и расстегнул полушубок. — Хочу воду в пруду ещё выше поднять, на огороды пустить. Колесо такое сделаем. Если засуха будет, воду ещё выше поднимем и на поля пустим. Воды у нас много. От верхнего ключа, который через зимовалы идёт, водопровод пустим на конный двор и на скотный двор, там вовсе близко, вода сама пойдёт. А потом…
Он на минуту остановился. Видно было, что дальше речь пойдёт о самом дорогом, о чём не всегда можно говорить.
— Электростанцию, — выговорил он решительно. — На реке. В колхозе «Красный партизан» уже есть. А у нас почему нет? Твоё серебро, Хайрутдин абзы, за всё заплатит, даже в этом году, хотя у нас ещё птицы мало будет. И тогда вот здесь… — Председатель, не вставая, взмахнул рукой, чуть не опрокинув керосиновую лампочку под потолком, — повесим лампочку Ильича. Мне очень нравится такое название.
Дверь снова открылась. Мустафа стоял на пороге, улыбаясь во весь рот.
— Не ходят больше, спят, абзы, — коротко заявил он. — Можно опять напустить воды?
— Не надо пока, — Хайрутдин даже пальцем помахал отрицательно. — И напомни Рустему, когда он на смену придёт, что там, в зимовале, спит цена кобылицы-матки.
— Он уже колесо делает, абзы, — объяснил мальчик, — которое воду брызгает. Говорит: «Я твоих рыб только из-за кобылицы берегу». Только это неправда, абзы, он сам за рыбу боится, из-за рыбы.