Тут его и осенило. Надо заранее составить нечто вроде сопроводительной записки, дать краткое описание своей жизни. Когда будут его, Стырова, хоронить (дай бог, конечно, чтоб не скоро), записку эту пусть положат в гроб. А чтоб бумага подольше сохранилась, нужно поместить ее в специальную капсулу… Технические вопросы он отложил на потом, а пока что засел за текст.
Долго бился Стыров над первой фразой. Хотел начать так: «К грядущим поколениям!» Но звучало слишком громко. Он зачеркнул, написал другое предложение: «Тем, кто найдет мой прах!» Это начало ему тоже не понравилось. Перебрав с десяток вариантов, Стыров остановился на самом простом: «Глубокоуважаемые потомки!»
Дальше дело пошло быстрей.
«Прежде всего хочу поблагодарить товарищей, обнаруживших мои останки. Возможно, у Вас возникнут вопросы, связанные с моей биографией. О себе могу сообщить следующее…»
Стыров задумался. Начинать надо, наверное, с детства. Каким оно было? Детство как детство. Оно представлялось ему белым пароходом, с которого он сошел на берег давным- давно, а пароход поплыл дальше и растаял на горизонте… Стыров вздохнул. Отец с матерью частенько ссорились — из песни слов не выкинешь. Он не понимал причины родительских конфликтов и каждый раз ужасался той ненависти, с которой они спорили и кричали, и каждый раз был счастлив, когда они мирились… Нет, об этом времени писать нечего!
Может, сразу перейти к образованию? Скажем, так: «Еще в школе я проявил живой интерес к точным наукам и техническому творчеству. Опытные учителя помогали мне раскрывать способности».
«Будет врать-то!» — остановил себя Стыров. Способности были средненькие, учителя — тоже. Учился он не хуже других, но без «живого интереса». Посещал кружок «Умелые руки», выпиливал лобзиком оленей — надоело. Записался в драмкружок. Ставили «Горе от ума». Он хотел играть Чацкого, а ему предложили Молчалина. Обиделся, ушел из драмкружка. Что еще было? Дружил с девочкой, у нее была странная фамилия Крюшон. В девятом классе активно целовались, потом она переехала в другой город. Кому все это интересно?
Другое дело — учеба в институте, веселая пора. Стыров стал вспоминать, что конкретно веселого происходило в те годы? Разумеется, КВН. Институты соперничали, факультеты. Остряки были героями дня. В команду Стыров, правда, не входил, но болельщиком был заядлым. Что еще? Ну, танцы в общаге, пирушки в дни стипендий. А в основном, конечно, лекции, семинары, сопромат, диамат и прочая скука… Словом, студенческие годы Стыров тоже пропустил.
Так он добрался до конструкторского бюро, где трудился уже почти двадцать лет. Чем похвастаться? Девять рацпредложений, четыре благодарности, дважды избирался в местком. С начальником, правда, не повезло: дуб фантастический! И все двадцать лет он под этим дубом. С таким шефом не выйти Стырову в ведущие конструкторы. А здоровье у шефа просто бычье, и до пенсии ему далеко. Сколько раз собирался Стыров найти другую работу, но все откладывал и, похоже, никуда уже не уйдет. Да что об этом говорить!
Ну, а в личном плане какие успехи? Тут все в порядке. Одной дочке пятнадцать, другой — двенадцать. Обе — красавицы. И женой он доволен: преподаватель в пединституте, культурная, толковая. Один недостаток: психика неустойчивая. Сейчас смеется — через минуту плачет. И не понять, над чем смеется и почему плачет. Стыров вспомнил Раю Шаврину из КБ и мечтательно вздохнул. У Раисы замечательный характер. Веселая женщина. Пироги печет такие, что мужики стонут, когда едят. Между прочим, незамужняя…
Долго ворошил он свою жизнь, ища значительные факты, чтоб предстать перед потомками в достойном виде. Но в голову лезла разная ерунда типа парниковой системы, которую он внедрил на своей дачке.
В конце концов Стыров нашел выход: в два счета набросал он на бумаге стандартную автобиографию, какую пишут для отдела кадров. «Суховато, конечно, — подумал он, перечитав написанное, — зато четко, сжато, без лишних эмоций. Кому надо, те оценят…»
И еще одна удачная мысль пришла Стырову в голову: приложить к автобиографии фотокарточку, чтобы потомки смогли представить его внешность. Он достал из шкафа альбом и начал извлекать из него снимки, раскладывая на столе в хронологическом порядке. И вдруг Стыров разом увидел всю свою жизнь, спрессованную в три десятка мгновений: от пожелтевшей фотографии, где лупоглазый младенец лежит на животе, таращась в объектив, до прошлогоднего снимка, сделанного для документа (костюм, галстук, строгий взгляд).