Он сделал паузу и, пряча смех, продолжал:
— Ну как? — спросил он.
— И нескладно, — не задумываясь раскритиковала Рита. — Смешной ты, дяденька. И кудри дыбором у тебя, как у козы!
Он вышел из палаты. Это просто здорово — носик в веснушках, воробьи над окнами, в коридоре бутуз на стуле качает ногой.
Глушко поливал цветы в кабинете. Семен Семенович, жмурясь одним глазом от папиросного дыма, что-то писал.
— Золотареву звонил следователь из района, — шепнул другу Карпухин.
— Вот черт!
— Что будем делать? — соображал Виталий.
— Подожди, пойдем-ка, расскажешь все, порассуждаем.
Когда Друзья проходили мимо сестринского стола, Карпухин заметил Валю. Она стояла к ним спиной, но он все равно опустил глаза.
Я плохо помню прежние времена,
но я не хотел бы,
чтобы о них мне напоминали
Золотарев тоже собирался на вечер. На круглом столе лежали брюки. Андрей заходил на них с утюгом то с одного конца, то с другого — побритый, в белой рубашке и трусах.
— Андрюша, я за тобой! — крикнул еще в дверях Карпухин.
— Я следом, — пробасил Глушко.
По радио передавали строгую музыку. Никто не слушал. Приколотый к шкафу, красовался лист бумаги с карпухинскими стихами: «…обтянутая одеждой, любая жуткость хороша!»
— Утюг в руках женщины — символ домашнего уюта, — изрек Карпухин. Бросил халат на спинку кровати и продолжал, расхаживая по комнате: — Муж на кушетке почитывает детективчик, а румяная жена в домашнем сарафанчике наглаживает ему исподнее. Картинка? А вы посмотрите, во что превращается утюг в руках мужчины? — Виталий с сожалением кивнул на Золотарева. Сам себе ответил: — В жалкий предмет унизительного самообслуживания.
— В средство устрашения жены, недостойное сильного пола, — добавил Глушко.
— В тему философствования и зубоскальства, когда нечего делать, — откликнулся Великанов, который лежал на кровати и курил.
— А? — обратился Виталий к Золотареву.
Тот, орудуя утюгом, даже не посмотрел на Карпухина.
Виталий шмыгнул носом, уселся бриться. На краешек стола он положил несколько книг и пристроил осколок зеркала. Андрей гладил с нажимом, и стол качался.
— Свет мой, зеркальце, скажи: долго ль в девушках мне жить? — спросил Карпухин, намыливая щеки.
Зеркальце упало. Глушко басовито засмеялся, от безделья легонько тузя подушку.
— Ах ты, мерзкое стекло! — разозлился Виталька.
Николай Великанов смотрел, как по потолку расползались затейливые трещины. Временами они оживали, и тогда на потолке проявлялись диковинные профили, зверье, монограммы с завитушками, деревья, лунные кратеры, известковые карьеры, летучие голландцы и другая чепуха.
К нему подошел Карпухин. Одна щека выбрита, другая в мыле.
— Коля, пойдем на вечер!
Великанов не ответил.
— Бес с тобой! — прошипел Карпухин, не получив реплики. — Глотай свои письма, наркоман.
Золотарев наконец пошел умываться. Виталий, побрившись, занял его место. На столе запылала цветастая карпухинская рубаха, по которой неслись желтые кометы.
Пришел Зарубин. Смял халат и стал пристраиваться к столу.
— За собой следует убирать, — сказал староста, отодвинув Виталькин бритвенный прибор.
— Мне жаль будет эту комнату, — признался Карпухин, не обратив на него внимания. — Ее стены, должно быть, сложены из философского камня.
— Прочитал бы какие-нибудь стихи, — попросил Глушко.
Карпухин не задумываясь выпалил:
— Я бы посоветовал тебе, Виталий, — сказал Зарубин, — выходить в поэзии на широкую дорогу. — Он кончил есть и аккуратно заворачивал колбасу. — Понимаешь, от этих усмешечек, в сущности, недалеко до отрицания вещей серьезных.
Зарубин говорит неторопливо. Он спокойно идет навстречу внезапным каверзам причастных и деепричастных оборотов и всегда выходит победителем.
— Я поддерживаю Зарубина, — заявил Великанов, — и в качестве социального трамплина предлагаю Виталию написать песню «Приходи ко мне в слесарню».