Карпухин покосился на чемодан Зарубина и направился к Великанову.
— Коля, я был в облздравотделе, — вздохнув, сообщил он. К ним подошел Золотарев, сел на кровать Николая. — Не отпускают меня, говорят — отработай.
Оторвался от своего чемодана Зарубин, встал, прислушался, потом снял со стены фотографию и положил ее на кровать.
— Тогда я попросился невропатологом в больницу Саши… Он хотел.
— Больница хорошая, — подхватил Зарубин. — Там ты пойдешь в гору.
— Черта с два! — рассвирепел Карпухин. — Умный в гору не пойдет, умный гору обойдет…
Он поддел очки, успокоился и, как-то грустно улыбнувшись, сказал Великанову:
— А сказки все мои затейные уже затеряны, затеряны…
Неизвестно, что хотел сказать Виталий, но от его слов повеяло тоской. Коля взял его за плечи и хорошенько встряхнул.
— Все-таки наш стол остается на пятерых. Это легенда, и пусть она живет.
Медленно — шофер на подножке — к крыльцу задом подходила машина.
От этого мы не перестаем
задавать себе вопросы,
а вопросы не становятся проще
Уже, кто не видел тебя в те дни, не узнает, что с тобой было, пройдет мимо, а внимание обратит разве что на молодость твою, да на светлые волосы, да на торопливую фигуру, а то, что у тебя внутри, ему не видно и не заметно, и не будет у него причин остановиться и посочувствовать: слез ты не кажешь, а седина и морщины с первого горя — это выдумка, так не бывает.
Уже у других людей горя перебывало за это время всякого и радостей всяких, так что, если и расскажешь кому — не затронешь за сердце, а затронешь — так они свое вспомнят.
Уже и сама проснешься ночью, а слез нет, и понимаешь, что так и должно быть, и не удивляешься себе, когда засмеешься, глядя на ребятишек во дворе. Мы мельчим свою радость, жизнь мельчит наше горе. Так было и будет всегда.
Только, если мы свыклись, поняли рассудком неизбежное — от этого мы не перестаем задавать себе вопросы, а вопросы не становятся проще, И один из таких вопросов — что будет дальше?
Дальше будет институт, старые и новые подруги, очереди за билетами в театр, письма Дарьи Петровны, внезапные среди ночи звонки: «Заскочу!» — это Карпухин; «Если у вас будет время…» — это Великанов, Надо глотать учебники, бежать к автобусной остановке, обедать, сдавать экзамены.
Дальше будет работа, удачи, которых не упомнишь, и неудачи, которые все будут на счету в памяти.
А дальше? Или, может быть, раньше?
Ты пожимаешь плечами. Молчишь, потому что знаешь: такое не забывается. Молчишь, потому что такому надо забыться, ох как надо!
Скоро наступит осень — пора арбузов. Их будут продавать на улицах. Люди станут звенеть ими, держа около уха, щелкать, чтобы найти звонче, а они, хитрые, будут неожиданно падать из счастливых рук, вдребезги биться и розоветь на тротуарах.
По утрам в сентябре на асфальте под водосточными трубами будут мокрые подтеки. Это не дождь. Это роса с крыш стекает. А на плоских крышах книжных киосков будет много листьев, опавших с деревьев. Ветра нет, почему падают листья? Подними голову — эта птицы, усевшиеся на ветках, торопят листопад.
Он писал тебе об этом. Он видел треснувшие арбузы, и мокрый асфальт, и прессованные листья на крышах киосков.
И вот осень пройдет без него, и зима, и весна, и лето, и следующая осень, и дальше все годы, все события, люди, операции, свадьбы, соревнования — все, что будет на земле, будет уже без него.
А пока что стоит лето. Вчера опять шел сильный дождь, и автобус едва добрался до психиатрической больницы — она далеко за городом. Дарья Петровна надела боты, а ты не захотела и шла к корпусу босиком — туфли в руках. Сестра пожалела вас, но сделать ничего не смогла: надо приходить в дни посещений, вот, например, завтра. Так и не пустила.
А сегодня Дарья Петровна опять говорит об этом, и ты знаешь, что надо, если мама просит, но уже один раз одолела страх и отвращение, а больше, кажется, не сможешь.
— Пойдем, дочка, — говорит мама.
Ты пожимаешь плечами. Сегодня дождя нет.
1963–1966
г. Орел — с. Корсакова —
г. Ленинград — г, Ставрополь