— Хочешь догрызть? — обратился к нему парень со свиной ногой.
— Спасибо, я сыт, — ответил Давидик вежливо. И отвернулся.
Но парню захотелось развлечься. Он обтер сало о выгоревшие тренировочные штаны и подсел к Давидику.
— Тебя как зовут, хлопец? — дохнул парень на Давидика луковой отрыжкой.
— Давид.
— А меня Гоша. Будем знакомы!
Давидику всегда приходили в голову разные штуки. И теперь, едва парень назвался Гошей, Давидик дал ему прозвище Голиаф. Ясно, не вслух. Такой это был громадный и дикий парень. Тетя Маша назвала бы Голиафа запущенный. Парень все присматривался к Давидику, вылавливая в своей лохматой башке, затуманенной рулькой, какую-нибудь идею, связанную с вновь приехавшими. Но ничего подходящего не находил и начал от злости на самого себя дышать и отрыгивать громче и громче.
В это время фрау Ева, не позволявшая никому без ее разрешения притрагиваться к телефону, выкрикнула:
— Новикофф! Коллект! Коллект!
— Слышь, Роза, эта новенькая таки Новикова! — гаркнул Голиаф, загоготав от уверенности, что его шутку ждали.
— Или! Я ж сразу усекла, — отозвалась Роза. — Едут на наши еврейские денежки!
— Как вам не совестно! — вмешалась в разговор старушка в букольках, ехавшая к сыну в Чикаго. Мама Аня помогала старушке перетаскивать чемоданы. — Постыдитесь ребенка! — снова выкрикнула старушка прямо в лицо сонной Розе.
— Ну ты, насекомая моль. Цыц у меня! Вам тут свободный мир. Что хочим, то и лопочим! — зыкнул Голиаф на старушку.
Она взяла Давидика за руку и вывела на улицу.
Ничего этого Давидик маме не рассказал. Да и сам забыл про Голиафа и его Розу сразу же, как только мама Аня рассказала про разговор с другом папы Мишей Фуксом и про гарант, который Миша Фукс им вышлет. Гарант тоже присоединился к новым словам, вроде фрау Евы, континентального завтрака и коллекта. И совсем не вспоминал Давидик о Голиафе почти целый день, потому что было вкусно и весело. Вкусности самые необыкновенные накупили они с мамой в ближнем универсаме, который назывался «Маркт-Вила». Они прошли асфальтированной дорожкой мимо красивых домиков прямо в лес. Сели на широченный пень и начали лопать все подряд: шоколадный крем, бананы, персики и ветчину с вкуснейшим ноздреватым хлебом. А запивали настоящей кока-колой. Ну, может быть, порядок был другой: ветчина с хлебом, помидоры, а потом сладости и фрукты.
— Недаром папа называл меня транжирой, — сказала мама.
— Ты все наши доллары истратила? — испугался Давидик.
— Ну что ты, сынуля, всего несколько, — улыбнулась мама.
Это и был тот самый Венский лес. Виннервальд. Вовсю распевали большие длинноносые птицы. «Певчие дрозды», — вспомнила мама. На полянке около ручья мама разыскала черемшу. А на обочине дороги — мяту. Они нарвали мяты и черемши. Мама Аня много знала о лесе. Она до отказа училась в аспирантуре при Тимирязевской академии. Певчие дрозды. Голиаф. Что-то вращалось в памяти у Давидика. Что-то припоминалось. Конечно же, не связанное с дроздами. Да, да! Он вспомнил! Мальчишки в их московском дворе, примыкавшем к Тимирязевскому парку, хвастались, что из рогатки подстреливали ворон. «Я целкий! С одного выстрела ворону подбиваю!» — особенно заносился Димка Кутов. Давидик даже поежился, так этот Димка Кутов напоминал здешнего Голиафа. Всклокоченный, с замасленными губами, вечно жующий пирожок. Драчливый. Никак не отвязывался Голиаф от Давидика. Даже в Венском лесу.
Они вернулись к самому вечеру и, не заходя в столовую, попили в своей мансарде молока с печеньем. Замечательные печенинки-пирожные вроде гантелек, облитые по концам шоколадом. Давидик заснул сразу же. И не слышал ни пульсирующего шоссе, ни ночных птиц, ни скрипа отворившейся и захлопнувшейся двери. Он проснулся в полной темноте. Захотелось писать. Он всегда хотел писать после вечернего молока. Дома все было просто. Уборная направо от комнаты. А здесь? Жалко было будить маму. Спит неслышно в своей кровати. Устала. Еще хорошо, что не слышала ужасных шуток этого Голиафа. Давидик снова уснул, но и во сне вертелся, прогоняя желание. Наконец он не выдержал, окончательно проснулся и позвал:
— Мама, мама Аня! Мне нужно в туалет.
Никто не отозвался. Он нашарил рукой тумбочку, стоявшую между изголовьями кроватей, и шагнул на пол.