В своих показаниях Момбелли утверждает, что Спешнев написал учредителям будущего общества письмо, в котором «иронически отзывался о нашей затее…» и в заключение отказывался от неё, говоря (обратим внимание на мотивировку!), что он «связан другими условиями, более положительными» (эти слова подчеркнуты не только нами, но и следовательским карандашом князя Гагарина).
Петрашевский, продолжает Момбелли, посмеялся над сим туманным намеком, «приписывая это ребяческому хвастовству, желанию показаться действующим»[139]. Несмотря на явленную в карандашных пометках тревогу, члены Комиссии в конце концов, очевидно, согласились с этой трактовкой, которую Спешнев, конечно, не стал бы теперь оспаривать.
Меж тем существует одно любопытное свидетельство, которое, хотя его обычно не соотносят с вышеприведенными словами Спешнева, находится с ними, как думается, в некоторой связи.
«А вот и я!»
(К явлению беса)
В своих воспоминаниях доктор Яновский с горестью повествует о перемене, которая внезапно случилась с его пациентом. Тот вдруг «сделался каким-то скучным, более раздражительным, более обидчивым», стал придираться к пустякам, чаще жаловался на дурноты и т. д. и т. п. Перемена эта, по свидетельству наблюдательного доктора, «совершилась… не в очень длинный промежуток времени, а так примерно в течение двух-трех недель».
Когда же всё это происходит? Яновский указывает точное время: конец 1848 года.
Воспоминатель ни секунды не сомневается относительно истинной причины подобных метаморфоз. Это – неожиданное сближение Достоевского со Спешневым, с которым он ранее близко сходиться избегал («этот барин чересчур силен и не чета Петрашевскому»).
«Сближение» – не совсем точное слово: насколько можно судить, здесь имеет место скорее деловой интерес.
«Нет, нет, не пройдёт, а долго и долго будет меня мучить…»[140] – так отвечает Достоевский на профессиональные утешения своего домашнего врачевателя, от которого, впрочем, не скрывается глубинная подоплёка всех этих мук. Оказывается, взятые в долг у Спешнева 500 рублей серебром и мысль о невозможности их отдачи лишают совестливого должника сна и покоя.
А.А. Краевский
При всей положительности мотива он выглядит не вполне убедительным.
Достоевскому – и раньше и позже – случалось залезать в долги. Бывали суммы и покрупнее. Он адресует просьбы о помощи брату Михаилу Михайловичу, Краевскому, Майкову, Герцену, Врангелю, Каткову и т. д. – кажется, у него не остаётся знакомых, которые со временем не обращались бы в его кредиторов. Порою отдача затягивалась на десятилетия (как, например, с долгом Плещееву), но – никогда не отменялась.
Он не хотел быть должным никому.
Недавно удалось доказать, что рассказ Яновского – чистая правда.
В отделе рукописей Российской государственной библиотеки, в описи бумаг, отобранных у Спешнева при аресте, мы обнаружили документальное подтверждение сделанного Достоевским займа. Под номером 71 (от 20 мая 1849 г.) в описи значится: «Письмо Достоевского – прибегает с просьбою о денежном пособии; упоминает об участии в литературных занятиях у Краевского»[141]. Следовательно, существовало письмо: вряд ли адресат отказал просителю в просьбе.
Письмо Достоевского до сих пор не разыскано (хотя в принципе оно должно находиться в деле: в числе прочих бумаг, которые, согласно сопроводительным пометам, были «препровождены к Председателю Следственной комиссии»).
Любопытно, что просьба «о денежном пособии» носила письменный (то есть формальный) характер. С другой стороны, упоминание Краевского наводит на мысль, что в письме оговаривались условия отдачи долга, ибо единственным источником денежных поступлений было для автора «Неточки Незвановой» сотрудничество в «Отечественных записках».
«…Он не возьмет деньгами назад…», – говорит Достоевский о Спешневе. Но если не деньгами, то – чем же?
«…Теперь я с ним и его»[142]. Подобная формула не употреблялась даже в случае, когда брались огромные авансы под ещё не написанные романы. Не прилагалась она, скажем, и к Тургеневу, долг которому в период их позднейшей вражды был для Достоевского особенно мучителен. За что же Спешневу выпала такая честь?
141
ОР РГБ. Ф. 203. Оп. 221. Ед. хр. 2. Л. 59 («Копии некоторых бумаг, найденных у злоумышленников»).